Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
— Да, так и было. Я вначале как бы погиб… Помню, мы шли в атаку в пешем строю, бежали под ливнем пуль, и вдруг что-то ударило меня в грудь. Я, как подбитый беркут, упал без сознания, пролежал два дня между окопами, на ничьей земле. Потом закончился бой, и мои товарищи посчитали меня убитым и ушли вперед, в погоню за врагом. Они очень спешили, догоняя проклятых фашистов. Вот командир эскадрона и послал домой похоронку. А меня нашла молоденькая русская девушка, светлая, как солнце, чистая, как летнее утро. Разжала она мои окаменевшие губы, влила в рот немного живительной воды… Так я и вернулся на этот свет. Вы говорите: воскрес?
Взрослые завздыхали, у старух и женщин снова повлажнели, покраснели глаза.
— Сколько их, горемычных, осталось лежать. Спасибо этой маленькой русской!
— Проклятая война! Проклятый пашис, чтоб тебе и в могиле не было покоя!
— Эй, женщины, перестаньте галдеть! Дайте послушать человека оттуда! — вмешался старик Жакып. — Скажи, Ырысбекжан, ты этих собак пашис видел? Какие они?
— Да, да, как они выглядят, идолы? — подхватил старик Байдалы. — Как посмотришь в казит [4] волосы дыбом встают. Не люди, а звери. Одни рычат, щерятся, как волки, другие похожи на змей.
4
Казит — искаж. газета.
— Да, я видел фашистов, — просто подтвердил Ырысбек. — Привели наши разведчики их офицера, «язык» называется, я его охранял… Стоял близко, вот так… Я — здесь, а он — как вы, Баке.
В доме стало еще тише. Взрослые напряженно следили за рассказчиком, боясь пропустить самое важное.
— В общем, с виду как человек, — продолжал Ырысбек, — только в лице ни кровинки. Белый как известка!
— Это правда, убийцы всегда такие, — снова не удержались, заговорили женщины.
— Только подумать, столько выпил нашей крови, а лицо как известка!
— Дал ты ему по морде или нет? — запальчиво спросил старик Байдалы.
— Нельзя, Баке, бить пленных. Такой у нас закон, — пояснил Ырысбек и гордо добавил: — Но я отворачивался от него, не хотел одним с ним воздухом дышать! Брезговал! Да!
Взрослые одобрительно загудели:
— И правильно ты сделал, Ырысбекжан!
— А он что? Пашис?
— Что, что?.. Да пусть бы на коленях просил, я бы как Ырысбек, на него не посмотрел бы даже.
Уже давно зашло солнце; обычно в такое время аул засыпал, но в этот поздний вечер люди долго не расходились. Они расспрашивали Ырысбека о боях, на каком ему пришлось воевать фронте, не видел ли он их родных и близких. Просили повторить тот или иной рассказ и выслушивали его с вниманием, будто в первый раз. И при этом удивлялись, ахали, жалели и пускали слезу.
Глухой Колбай тяжко страдал оттого, что почти не слышал Ырысбека; он старательно следил за его губами и оглушительно кричал сидевшим рядом:
— Что он сказал? Что? Повтори!
В конце концов он утомился от усилий, встал, отряхнулся, вдруг сказал Дурие:
— Хватит, пошли домой. Уже поздно!
— Сядь и слушай, — отмахнулась Дурия.
Она успевала готовить чай, обносить им гостей и поубиваться, поплакать за дверью.
Этот день превратился в праздник и для нас, ребят. Лица взрослых посветлели, разгладились у переносья
Утолив первое любопытство гостей, разошедшийся Ырысбек снова занялся музыкой. Он взял гармонь и заиграл незнакомую мелодию, от которой веяло легкой грустью. Теперь, когда я слышу русскую песню военных лет о темной ночи, о женщине, сидящей у детской кроватки и ждущей бойца, мне вспоминается тот далекий день сорок четвертого года.
— Ырысбек-ай, мы давно не слышали твой голос. Спой же нам, — попросил старик Байдалы.
— Да, да, спой нам, Ырысбекжан, — поддержали его со всех сторон.
— Разве я могу вам отказать? — сказал Ырысбек, потянулся было за домброй и вдруг что-то вспомнил: — А где Дурия?
Женщина тотчас возникла в дверях.
— Сядь рядом со мной, — произнес Ырысбек повелительным тоном.
Дурия смутилась, бросила осторожный взгляд на глухого Колбая.
— Подойди ко мне, сядь рядом, — повторил Ырысбек.
— Иди, Дурия, посиди рядом с ним, — вмешались женщины.
Одна из них взяла Дурию за руку, подвела к Ырыс-беку, усадила на кошму. Дурия залилась алой краской, щека ее, обращенная к лампе, так и пылала.
Глухой Колбай, отрезанный своим недугом, как стеной, от остального мира, таращил глаза, ничего не понимая.
Успокоившийся Ырысбек ударил по струнам домбры и запел приятным баритоном:
Поет Биржан народу песни, Биржана балует народ…Его сильный красивый голос как бы встряхнул всех. Старики молодели на глазах, женщины сбросили с плеч усталость. Люди восхищенно причмокивали языком, подпевали. Даже мы, ребята, оставили возню, слушали и дивились, что вот, оказывается, как могут звучать простые слова и звуки.
— Еще… еще… спой еще… А ну, Ырысбекжан, порадуй наши сердца, — просили люди, когда он закончил первую песню.
И Ырысбек после Биржана пропел песни Ахан-сери, Иманжусупа, Асета.
— Ну довольно. Надо, люди, и совесть иметь, — сказал старик Байдалы. — Мы тут сидим, а Ырысбекжан устал после долгой дороги. Дайте ему отдохнуть.
Гости начали послушно подниматься с мест, потянулись к выходу. Вместе со всеми встала и Дурия.
— А ты сиди, — приказал Ырысбек, потянув ее за руку.
— Почему он не пускает мою жену? — громко спросил глухой Колбай, изумляясь.
Все, кто еще не успел выйти, испуганно притихли.
— Ырысбек первым женился на Дурие! Он оказался живым, и, значит, Дурия должна вернуться к Ырысбеку! — гаркнул в ухо ему старик Байдалы.
— Он живой, и слава аллаху! Но Дурия теперь моя жена, и я ее не отдам! — отрезал глухой Колбай. Дурия решительно вскинула голову, сказала:
— Если Ырысбек скажет: «Останься!»- я останусь здесь! Если он скажет: «Умри, Дурия!» — умру счастливой!