Запасной

Сассекский Гарри

Пусть они спокойно получают образование.

Очевидно, соглашение просрочилось, потому что меня поместили на первую полосу, как нежный цветок. Или осла. Или обоих.

И стучащим в дверь смерти.

Я прочитал статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — с принцем Гарри что-то не так — меня поразил её тон: веселый. Мое существование было для них просто забавой и игрой. Я не был для них человеком. Я не был 14-летним мальчиком, который искал опору. Я был мультяшным героем, перчаточной марионеткой, которой можно было

помыкать и издеваться над ней ради забавы. Что с того, что от их веселья мои и без того трудные дни стали ещё труднее, что я стала посмешищем у одноклассников, не говоря уже об остальном мире? Что с того, что они издевались над ребёнком? Всё было оправдано, потому что я был членом королевской семьи, а это в их сознании было синонимом не-человека. Столетия назад члены королевской семьи считались божественными; теперь они были насекомыми. Какое удовольствие, ощипать им крылья.

Офис па подал официальную жалобу, публично потребовал извинений, обвинил газету в издевательствах над младшим сыном.

Газета послала офис па куда подальше.

Прежде чем попытаться продолжить свою жизнь, я бросил последний взгляд на статью. Из всего, что меня в ней удивило, по-настоящему ошеломляющим было совершенно дерьмовое написание. Я был плохим учеником, ужасным писателем, и всё же у меня было достаточно образования, чтобы признать, что передо мной был мастер-класс по неграмотности.

Вот пример: после объяснения того, что я был тяжело ранен, что я был близок к смерти, статья продолжала, затаив дыхание, предупреждать, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам. (Как будто моя семья имела какой-то контроль над этими писаками.) "Чтобы вас успокоить, можем сказать, что травмы Гарри НЕсерьёзны. Но травма была признана достаточно серьёзной, чтобы его доставили в больницу. Но мы считаем, что вы имеете право знать, замешан ли наследник престола в каком-либо несчастном случае, пусть даже незначительном, если он приводит к травмам".

Два «но» подряд, самодовольное самомнение, непоследовательность и отсутствие какого-либо реального смысла, истерическое ничтожество всего этого. Говорили, что этот идиотский абзац редактировал — или, что более вероятно, написал — некий молодой журналист, чьё имя я окинул взглядом и быстро забыл.

Я не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с ним или с ней. Как он писал? Я не мог представить, что он будет дальше работать журналистом.

20

Я НЕ ПОМНЮ, КТО ПЕРВЫМ УПОТРЕБИЛ ЭТО СЛОВО. Вероятно, кто-то из прессы. Или один из учителей. Кто бы это ни был — оно прилипло и распространилось. Меня пригласили на роль в популярной королевской мелодраме. Задолго до того, как я стал достаточно взрослым, чтобы пить пиво (легально), это стало догмой.

Гарри? Да, он бунтарь.

Слово "бунтарь" стало течением, против которого я плыл, встречным ветром, которому я сопротивлялся, ежедневным ожиданием, от которого

у меня не было надежды избавиться.

Я не хотел быть бунтарем. Я хотел быть благородным. Я хотел быть хорошим, усердно работать, повзрослеть и сделать что-то значимое в жизни. Но каждый грех, каждый неверный шаг, каждая неудача вызывали один и тот же надоевший ярлык, и одно и то же общественное осуждение, и тем самым укрепляли общепринятое мнение о том, что я от природы бунтарь.

Все могло бы быть по-другому, если бы я получал хорошие оценки. Но я этого не делал, и все это знали. Мои оценки были в открытом доступе. Всё британское Содружество знало о моих трудностях в учёбе, которые в значительной степени были вызваны тем, что в Итоне меня превзошли.

Но никто никогда не обсуждал другую вероятную причину.

Мамочка.

Учёба, концентрация требуют союза с разумом, и в подростковом возрасте я вёл тотальную войну со своим разумом. Я всегда отгонял его самые мрачные мысли, его самые низменные страхи — его самые тёплые воспоминания. (Чем нежнее воспоминания, тем глубже боль.) Я нашёл стратегии для этого, некоторые полезные, некоторые нет, но все довольно эффективные, и всякий раз, когда они были недоступны — например, когда я был вынужден тихо сидеть с книгой, — я выходил из себя. Естественно, я избегал подобных ситуаций.

Любой ценой я избегал спокойного сидения с книгой.

В какой-то момент меня осенило, что вся основа образования — это память. Список имён, столбец цифр, математическая формула, красивое стихотворение — чтобы выучить это, нужно было загрузить его в ту часть мозга, которая хранит информацию, но это была та же самая часть моего мозга, которая мне сопротивлялась. Память была намеренно нечёткой с тех пор, как мамочка исчезла, и я не хотел это исправлять, потому что память приравнивалась к горю.

Не помнить было бальзамом.

Также, возможно, что я неправильно помню свои собственные проблемы с памятью того времени, потому что я помню, что очень хорошо запоминал некоторые вещи, например, длинные отрывки из "Эйса Вентуры" и "Короля Льва". Я часто повторял их, для друзей, для себя. Кроме того, есть моя фотография, на которой я сижу в своей комнате за выдвижным письменным столом, а там, среди укромных уголков и беспорядочных бумаг, стоит фотография мамочки в серебряной рамке. Итак. Несмотря на четкие воспоминания о том, что я не хотел её вспоминать, я также храбро пытался не забывать её.

Как ни трудно было мне быть бунтарём и глупым, для па это было мучением, потому что это означало, что я был его противоположностью.

Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. па не просто наслаждался книгами, он превозносил их. Особенно Шекспира. Он обожал "Генриха V". Он сравнивал себя с принцем Хэлом. В его жизни было множество Фальстафов, таких как лорд Маунтбеттен, его любимый двоюродный дедушка, и Лоренс ван дер Пост, вспыльчивый интеллектуальный последователь Карла Юнга.