Запасный выход
Шрифт:
Полине кажется, что эти простые слова действуют успокаивающе. Она с удовольствием вслушивается в разговор.
День тянулся неприятно долго.
– Как ты вдруг решила вегетарианкой стать?
Полина держала в руке камешки и по одному кидала их перед собой на землю. Мариша вплетала себе в волосы веточки шикши. Темно-зеленые стебельки шикши с черными глазами ягод смотрелись в рыжем очень хорошо.
– Я просто узнала о… сейчас скажу… о дебекизации. Да, правильно, дебекизации. Знаешь, что такое дебекизация? Это когда клюв обрезают
– Зачем?
– Чтобы прижигать место отреза.
– Нет, зачем обрезают? И кому?
– Чтобы не расклевывали друг друга. Цыплятам всяким, индюшатам. На треть. У меня просто дед одно время хотел уехать в сельскую местность и разводить там индюков на продажу. Начал изучать все, что с этим связано. Я тоже вместе с ним сидела, читала все это, хотела ему помогать. Еще в школе, классе в шестом. Есть даже такие специальные станочки для дебекизации – ну, железочка такая с дырочками. А тут нож раскаленный. Цыпленку клюв в дырочку вставляют, голову рукой придерживают, а другой рукой нож опускают.
– Ужас какой! Это уже не делают?
– Почему не делают? Если ты решишь вдруг птицеферму держать – тебе тоже придется делать. Без этого никак.
– А как они клюют потом?
– Не знаю, как-то клюют.
– И ты с шестого класса мяса не ешь?
– Нет, с третьего курса, когда похудеть решила.
– Подожди, но ты же кур ешь. И индюшек?
– Индюшек тоже ем. Я только млекопитающих не ем. Знаешь, это как-то само так получается, просто что-то ешь, что-то не ешь, и всё. – Мариша закончила вплетать шикшу, чуть помотала головой, чтобы волосы легли как надо. – Я похожа на ирландку?
Вечером Полина увидела кита совсем близко, сидя в моторной лодке прибывших на катере инспекторов по охране природы – напросилась взглянуть поближе на застрявшего. Она была от души благодарна этим замечательным, хотя и не совсем современным людям – инспектора внушали спокойствие и надежду на правильный исход дела. Их расстегнутые теплые камуфляжные куртки, пропитанные рыбьей слизью, их подвернутые сапоги, расслабленные позы, иногда ласковые, смешные матерки и покровительственные интонации в разговоре с членами экспедиции почему-то успокаивали. Казалось, что инспектора выражали простую мысль: кит – это всего лишь кит, чем бы все ни закончилось, трагедии большой не будет. На тебе, девушка милая, это никак не отразится.
Обветренные лица инспекторов говорили о том, что мы живем в огромном просторном мире, полном широких пространств и различных зверей, рыб и даже не открытых еще таинственных организмов. Что еще есть прерии с колышущимися волнами миллионоголовых бизоньих стад и участки морей, где утлым китобойным парусникам приходится плыть среди стад пасущихся гигантов и расталкивать их баграми.
Однако вблизи кит, вернее, китенок, внушал еще большую жалость и неприязнь. Он служил живой иллюстрацией к гегелевскому образу китов как животных, некоторым образом застрявших между землей, воздухом и водой. К нему было вполне применимо определение, которым немецкий философ наградил китов – «жалкое зрелище». Но Полина
Китовое тело, покрытое (если рассмотреть его вблизи) какими-то шероховатостями, царапинами, неряшливыми пятнами, полосками, украшенное в некоторых местах белыми коростами ракушек-балянусов, просто должно было неприятно пахнуть. Но кит если и издавал запах, то настолько легкий и свежий, что его не было слышно.
И еще Полина разглядела его глаз. Лучше бы и не разглядывала: глаз был удивительно маленький для такой туши (всего раза в три побольше, чем человечий) и сидел абсолютно не на месте. То есть не на том месте, где бы его нарисовала Полина, возьмись она изобразить кита.
Кит смотрел правым глазом на Полину, левым – неизвестно куда, поскольку левый находился с другой стороны головы и был погружен в воду.
Киты хороши на картинках. Например, на обоях в комнате будущего Полининого ребенка.
А настоящий китовый вид, его величина и сила, заметная в движениях хвоста, делали кита странным, абсолютно чужим, совершенно нечеловеческим. Таким, что уже становилось трудно почувствовать участие и жалость. Скорее, трепет и отторжение.
Защищать и любить природу лучше находясь подальше от нее.
Вообще, надо сказать, если проводишь целый день на краю света рядом с застрявшим китом, то в голову лезут самые глупые мысли.
Было как-то неудобно признаться, что сегодня уже в который раз у Полины возникал вопрос: вкусно ли китовое мясо? Казалось, что оно должно быть довольно приятным. Пусть даже жестким. Жесткое мясо можно жевать так, чтобы челюсти сладко уставали, его можно глотать большими кусками и быстро, сытно тяжелеть. Спросить у Германа, он может знать, но неудобно как-то. Может, кит имеет вкусные плавники или вкусную вырезку?
А потом вдруг Герман, оторвавшись от компьютера в штабной палатке, поднимает голову и сообщает очередной факт.
– Береговые чукчи и юкагиры, насколько я знаю, – говорит он, ища взглядом, к кому конкретно обратиться и поймав взгляд Полины, – а также эскимосы, словом, те, кто жил промыслом морского зверя, обязательно разнообразили свое меню содержимым желудка добытых китов.
Скрытое в темноте китового желудка, пахнущее отрыжкой, утробное, переходящее от плавающего в глубинах зверя в желудок человека. Полина ощущает вкус несвежих креветок во рту.
В детстве, когда Полине было лет пять, бабка, готовя пельмени и отгоняя ее от сырого теста, кусочки которого приятно было воровать и есть, грозила ей заворотом кишок. Полина спросила, что такое кишки, и, выслушав объяснение, сказала, что кишок у нее нет. «Есть. У всех людей есть кишки». – «А у меня нет».
Полина даже заплакала, она не хотела иметь кишки, кишки – это отвратительно. Она и сейчас не хотела, просто смирилась с годами.
– Хотела бы быть такой умной, как ты, Герман, – произносит Мариша будничным ясным голосом и рассеивает мрачное очарование неприличной темы. Непонятно, серьезно она говорит или нет.