Запечатленный труд (Том 1)

Фигнер Вера Николаевна

Некоторые землевольцы, живущие в деревне, не явились: они не придавали значения съезду; другие, приехав раньше общего сбора, возвратились домой из боязни потерять места.

В общем съезд прошел бледно; он не был решающей битвой, как этого ждали петербургские члены. У собиравшихся в Липецке еще не было категорического желания самим порвать с остальными товарищами, но они воспользовались Воронежским съездом, чтоб сделать смотр всем работникам общества, узнать настроение их для того, чтоб привлечь кого можно в свои ряды, если в будущем придется прибегнуть к решительному шагу — расколу партии.

Так, с первой же встречи в Воронеже мой давний друг Морозов делал всякие подходы, чтоб привлечь меня в свою тайную группу. Он не говорил, что она уже существует внутри «Земли и воли»,

но старался убедить в необходимости создать ее. Но я не поддавалась: я отвергала не только необходимость или нужду в такой группе, но находила совершенно недопустимым в тайном обществе заводить еще тайное сообщество. «Так поступал Нечаев», говорила я и решительно отказывалась от проекта, который казался мне излишней выдумкой ультраконспиратора.

4. Либералы

Ввиду интереса, который внушает личность Желябова, быть может, не лишне упомянуть о вопросе, который он задал на съезде, когда речь зашла о введении в программу аграрного террора. «На кого думает опираться революционная партия, — спрашивал он, — на народ или на либеральную буржуазию, которая сочувствует ниспровержению абсолютизма и водворению политической свободы?» «Если первое, то уместен и фабричный, и аграрный террор, — говорил он, если же мы хотим искать опоры среди промышленников, земцев и деятелей городского самоуправления, то подобная политика оттолкнет от нас этих естественных союзников». И он указал, что в Черниговской и Таврической губерниях, в Киеве и Одессе есть деятели, которые в видах общности политических целей ищут сношений с революционной партией. Так, Осинский, тогда уже казненный, имел в Киеве довольно обширные связи с либеральными кругами, и было заметно, что он сам уклоняется от социализма к программе чисто политической. А в Одессе в то время в городской думе существовала большая группа интеллигентов, которая устраивала собрания и обсуждала ни более ни менее как проекты конституции. «Парижская коммуна», — назвал эту думу Панютин, правая рука генерал-губернатора Тотлебена, и летом того же 1879 года не преминул разгромить этих преждевременных конституционалистов, отправив лидеров в отдаленные места Сибири.

На вопрос Желябова последовал единодушный ответ, что мы будем опираться на народные массы и сообразно с этим строить свою программу, теоретическую и практическую [153] .

Выступление Желябова рассматривалось в революционной литературе не раз как выступление в пользу союза с либералами-конституционалистами; так оно трактовалось, по словам Фроленко, и на съезде некоторыми землевольцами из деревни. «Да он настоящий конституционалист!» — говорили они с возмущением. А Желябов о провинциальных членах «Земли и воли» вынес будто бы такое впечатление, что с не меньшим возмущением воскликнул: «И это революционеры!»

153

Слово «тактика» в нашем революционном обиходе тогда отсутствовало, как и слова и понятия: «платформа», «программа-минимум», «программа-максимум».

Я с своей стороны объясняю вопрос Желябова тем, что он жил постоянно на юге и, не примыкая ни к какой из тамошних группировок (либералы-конституционалисты, украинофилы, бунтари, пропагандисты), вращался среди самой разнообразной публики. Попав для себя довольно неожиданно (по приглашению Фроленко, а затем Ал. Михайлова) на север для участия в съездах в Липецке и в Воронеже, он, конечно, должен был ориентироваться и выяснить себе политическое лицо будущих товарищей, из которых лично знал очень немногих.

Надо сказать, что у нас на севере либералы никогда не считались силой, и в целом в 70-е годы к ним относились отрицательно и с насмешкой. Их бездействие, отсутствие какого-либо протеста против политического гнета со всеми его безобразиями, приниженность по отношению к центральной и губернской администрации совершенно дискредитировали в глазах молодого поколения буржуазно-либеральные элементы, о которых говорил Желябов, а культурное значение земства и городского самоуправления в области

народного образования было тогда ничтожно, по результатам как в городе, так и в деревне оно было совершенно незаметно.

На севере со стороны этих кругов были и попытки сношений с «радикалами», как мы обыкновенно называли себя; но эти попытки только роняли их. Так, в 1878 году, когда издавался подпольный орган «Начало» [154] , либералы задумали издавать свой собственный подпольный орган. И что же? Обратившись к Н. Буху, который работал в типографии «Начала», они предложили, чтоб им устроили тайную типографию, оборудовали ее, дали нужный персонал и печатали то, что они, либералы, будут доставлять для этого, а со своей стороны обещали денежные средства. Так весь риск и ответственность перекладывались на плечи революционеров, которые пошли бы потом на каторгу и на поселение за дело, в которое не могли вкладывать душу. Это предложение могло возбудить только иронический смех.

154

Газета «Начало» издавалась группой революционно настроенной интеллигенции (Н. К. и Л. К. Бух, И. А. Головин и др.), не примыкавшей ни к одной из существовавших организаций. Выходила с марта по май 1878 года, печаталась в Петербурге в нелегальной типографии. Успеха в революционных кругах не имела и прекратилась на четвертом номере.

Тексты газеты перепечатаны в книге «Революционная журналистика семидесятых годов», Париж, 1905.

Говорил с Бухом писатель Эртель. Отказываясь принять предложение, Бух сказал, что если кружок либералов даст средства и своих печатников, то устроить им свою типографию помочь можно. Эртель ответил: «Кто же будет у них работать в типографии? Князь Васильчиков? Средства он может дать, писать будет, но согласитесь, что работать в типографии он не может».

Глава восьмая

1. Раздел Земли и воли

После Воронежского съезда началась нелегальная жизнь моя. Я уехала в Петербург с Квятковским, который привез меня в Лесной, где вместе с С. Ивановой он держал общественную квартиру.

Квятковский всегда находил простых женщин, всецело преданных ему, и прислугой у нас в Лесном была немка, совершенно безопасная для того необычайного образа жизни, который на ее глазах мы вели совершенно откровенно.

Это была штаб-квартира землевольцев боевого направления. Стояло лето, и дачная местность представляла много удобств для подобной квартиры. Все мы были нелегальные, и множество лиц такого положения приходило к нам по делам, не возбуждая внимания, а в сосновом парке, на выходе, легко было устраивать собрания под видом невинной прогулки.

Мы так и делали: собирались на далекой окраине, куда публика не заглядывала, и располагались на сухом слое хвои среди сосен, где издалека можно было заметить всякого постороннего, если бы он случайно забрел сюда.

Эти собрания начались вскоре после нашего приезда; но это были уже не собрания землевольцев, а только тех, кто присутствовал на Липецком съезде или был постоянным посетителем дачи. Тут на первых же порах Квятковский, Морозов и Михайлов стали жаловаться на сторонников деятельности в деревне, что они тормозят работу по террору. «Решение Воронежского съезда о цареубийстве, — говорили они, — надо выполнять, не теряя времени, иначе приготовления к осени, когда Александр II из Крыма должен возвращаться в Петербург, не будут сделаны. Между тем для устройства покушений в нескольких местах по пути следования есть и достаточный запас динамита, и необходимый персонал». Но, как было раньше, так и теперь, по их словам, противники террора всячески оттягивают выполнение. Силы уходят на споры и внутренние трения; вместо того чтобы действовать решительно и единодушно, в будущем предстоят колебания, уступки и компромиссы. Воронежский съезд не устранил, а только затушевал разногласия, и, чтоб не парализовать друг друга, лучше разойтись и предоставить каждой стороне идти своим путем.