Записка о ритуальных убийствах

Даль Владимир Иванович

Терентьева при новом следствии сначала показала, что видела, как Ханна Цетлин в Светлое Христово Воскресение привела ребенка с улицы домой, что пошла следом за Ханной, которая напоила ее вином; что вечером велели ей отнести ребенка вместе с Максимовой к Берлиным, где Мирка посадила его в погреб; в четверг на Святой она видела мальчика уже. мертвым, а кровь его стояла в новом корыте; жиды обмыли и одели труп, a Ханна поручила ей, Терентьевой, в Фомин понедельник отнести мальчика, вместе с Максимовой, ночью в лес, что и было ими исполнено. Ее передопрашивали много раз в продолжение нескольких месяцев, уговаривали, увещевали, и она сперва призналась, что сама была у Берлиных, вместе с Максимовой и Козловской, когда истязали и замучили ребенка; потом, что сама привела его, по неотступной просьбе жидов, к Цетлиным; что после перенесли его к Берлиным, и там в понедельник замучили; его раздели, посадили в бочку, катали, положили на стол, остригли ногти, сделали обрезание, перевязали ремнями ноги под коленями; положили в корытце [48] ; все жиды кололи мальчика гвоздем, выпустили кровь и передали его Терентьевой и Максимовой, чтобы закинуть его в лес; но, как страдалец дышал еще, то ему завязали рот и нос, а когда вынесли, то, сняв платок, увидали, что ребенок уже умер и положили его там, где он найден.

48

Корыто.

Потом Терентьева, как прошло уже три года со времени происшествия, и притом она часто пьянствовала, сказала, что ошиблась в некоторых подробностях, а теперь припомнила, что ногти остриг ребенку не еврей Поселенный, который сделал обрезание [49] , а Шифра Берлин; что она сама вынимала мальчика из

бочки и понесла его в еврейскую школу; что ее же заставили перевязать ему ноги и уколоть его гвоздем; что, наконец, ее и Максимову одели в жидовское платье и велели вынести труп в болото. Затем она и на другой день была опять с жидами в школе, разбалтывала и разливала, по их приказанию, кровь мученика, а в остатке намочила кусок холста, который еврей Орлик изрезал в лоскутки и роздал всем по кусочку. Бочонок с кровью отнесла она в угловой дом с зеленой крышей. Опять в другой раз она показала, что ребенка принесла не к Мирке, а в комнату дочери ее, Славки, в том же доме; что его держали не в погребе, а в каморке; что все жиды долго катали бочку, переменяясь попарно; что она, Терентьева, возила боченок с засохшею кровью, по настоянию жидов, в Витебск. С нею ехали жиды, коих она назвала поименно и явно было, что они, следуя общему правилу своему во всех подобных случаях, употребили и на сей раз христианку и притом пьяную, распутную бабу, как подставную преступницу, навязав ей на руки бочонок с кровью, чтобы в случае беды отречься от него и оставить одну ее виноватою. В Витебске остановились у жидов таких-то лет и примет; они распустили кровь в воде и намочили холст, остальную же разлили в бутылки, одарили и напоили Терентьеву и отправили с нею одну бутылку с кровью в местечко Лезну. Тут также намочили холст, разрезали и разделили его. Терентьева добавила, что жиды лестью и угрозами, что будет сослана в Сибирь за убийство мальчика, заставили ее принять еврейскую веру и описала весь обряд обращения в подробности; ее, между прочим, поставили на раскаленную сковороду, заставив клясться, зажимали рот, чтобы не кричала и держали; потом перевязали обожженные подошвы мазью.

49

"Который сделал обрезание" нет.

Солдатка Авдотья Максимова, работница Цетлиных, в течение допроса, который продолжался дочти целый год, в разное время показала: что видела ребенка в понедельник на Святой неделе у хозяйки своей в углу за кроватью; в среду видела его в каморке, в сундуке, из коего все съестное было для сего выставлено на пол; далее созналась, что Ханна Цетлин привела мальчика на двор, а она, Максимова, сама принесла его в комнату, потом Терентьева отнесла его к Мирке Берлин; таким образом переносили его, скрывая, несколько раз взад и вперед. В понедельник на Фоминой увидала она его в погребе Мирки мертвым; ночью Иосель с другим жидом отвезли его в бричке к Цетлиным; Максимовой велели обмыть его, одеть и вместе с жидами отвезти за город. На очной ставке с Терентьевой Максимова созналась однако же во всем и подтвердила все подробности ее показаний. Явно было, что обе бабы, обнаруживая преступление и главных его виновников, хотели сначала сами остаться в стороне; вот из чего вышло разноречие их и первоначальные неполные показания. Она показала, что когда ратман Цетлин, муж Ханны, обыскивал с квартальным дом Берлина, то жиды смеялись, потому что ребенок находился в это время в доме самого ратмана Цетлина; что и ее, Максимову, заставили принять жидовскую веру, напоив пьяною и проч. Она во всей подробности рассказала весь обряд этот в школе, где наименована Рисой, и прибавила, что со времени убийства мальчика имела полную власть в доме Цетлиных, которые боялись ее, угождали ей, поили и кормили хорошо и со слезами упрашивали, если она стращала, что хочет отойти на другое место. Это обстоятельство подтвердила и дочь Максимовой, Меланья, сказав, что с 1823 г. не хозяйка, а мать Меланьи была старшей в доме. Это же подтвердили под присягой сторонние свидетели, слышавшие не раз, как Максимова, пьяная, хвалилась, что "Цетлина не смеет сослать ее со двора, хоть бы хотела, потому что она, Максимова, знает такое дело, которое Ханну погубит". Уличенная в этом, Ханна созналась, что Максимова точно говорила подобные речи, "хотя и не понимает, к чему она это говорила".

Прасковья Козловская (Пиленкова), работница Берлиных, показала: ночью на первый день Пасхи было тайное собрание жидов у Славки Берлин (дочери Мирки); в среду видела она в сенях какого-то мальчика, который плакал. На очной ставке с первыми созналась и показала, что мальчика носили взад и вперед к Берлиным и Цетлиным; что Терентьева и Максимова были при ночных сборищах, но ее, Козловской, не было; ее послали в понедельник вечером в питейную контору; подойдя к ставню, снаружи она видела в щель бочку, мальчика и жидов, видела, кто раздевал, укладывал его, остригал ногти и проч. Затем мальчика понесли в школу, а она спряталась, пошла следом и в окно школы видела, как его кололи, оборачивали в корытце, вынули, обмыли, одели; Терентьева и Максимова, одетые в жидовское платье, взяли мальчика и понесли из школы, a она, Козловская, убежала. Затем она, созналась, что боялась говорить правду и хотела устранить себя, но что она точно, по приказанию Мирки, сама участвовала в этом злодеянии и была в той же комнате, а после в школе. Она подавала воду, катала, в свою очередь, бочку, переоделась с Терентьевой и Максимовой; первая завязала мальчику рот, когда понесли его в школу, а ей Иосель дал нести бутылку и сам нес две; Терентьеву первую заставили уколоть мальчика в висок, потом передали гвоздь Максимовой, за нею ей, Козловской, которая уколола ребенка в плечо и передала гвоздь Иоселю; этот, передав гвоздь далее, повел ее к шкапику, где хранятся заповеди, заставил клясться в верности, обратил в жидовскую веру и назвал ее Лыя. Когда же обряд этот был кончен и Козловская воротилась к столу, то мальчик был уже не живой. Намочив холст в крови, Терентьева и Максимова обмыли труп; одели, Иосель привел всех трех баб по-еврейски к присяге, что будут хранить тайну; первые две понесли труп, а она бутылку с кровью к Славке, за прочими жидами. Когда те воротились, сказав, что бросили труп в болото, то Славка дала им денег, и все жиды остерегали их, чтобы они, поссорившись пьяные, не проговорились как-нибудь; если же это случится, то сами останутся виновными и их высекут кнутом, а жиды все отопрутся и будут правы.

Наконец, после продолжительного увещевания и многих очных ставок, по разноречию, коему, три года спустя после происшествия в пьяных бабах нельзя и удивляться, Максимова сказала, что давно уже покаялась на духу названным ею трем униатским священникам в соучастии в этом преступлении; а затем все три - Терентьева, Максимова и Козловская - сделали совершенно единогласное показание, удостоверенное во всех подробностях взаимным подтверждением доказчиц. Они с полною откровенностью рассказали все, напоминая друг другу разные обстоятельства и исправляя то, что, по забывчивости или по другим причинам, было сначала показано ими иначе. Вот общее единогласное и подробное их показание:

"1823 года, в Великий пост, за неделю до еврейского Пейсаха, шинкарка Ханна Цетлин напоила Терентьеву, дала ей денег и просила достать христианского мальчика. На первый день праздника Терентьева увидала мальчика Емельянова у моста [50] и сказала об этом Ханне. Эта, напоив ее, дала ей денег и кусок сахару, чтобы заманить ребенка, и Максимова была в это время тут же, видела и слышала это. Терентьева привела мальчика, Ханна встретила их на улице перед домом [51] , ввела на двор и передала Максимовой, которая внесла его в комнаты. Тут же были: муж Ханны Евэик, дочь Итка и работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали им денег, и они уснули. Вечером велели Терентьевой отнести ребенка к Мирке Берлин; она принесла его в комнату дочери ее Славки, где было много жидов; мальчика унесли в каморку и обеих баб напоили вином и дали денег. Во всю неделю Терентьева видела ребенка у Берлиных, кроме среды, когда обращали ее в жидовскую веру и обожгли ноги. Максимова носила его обратно к Цетлиным в понедельник на Святой, что видела и Козловская, а во вторник рано опять назад. Она заходила с ребенком на кухню, спросить, встали ль Берлины, и там видела ее и ребенка Козловская, кухарка Бася и девка Генемихля - последние обе еврейки. Славка отперла дверь на стук Максимовой, взяла ребенка и велела приходить за ним вечером, когда опять понесли его к Цетлиным, где он остался в среду; Ханна приказала Максимовой выставить из сундука в светелке съестное, туда положили ребенка сонного и накрыли простыней [52] . Ханна велела неплотно закрывать крышку, а запереть ее на наметку, чтобы мальчик не задохся, и сказала, что в полдень, муж ее, ратман, с полицией будет обыскивать дом у Берлиных, а вечером говорила, смеясь, что там ничего не нашли. В четверг Максимова отнесла мальчика опять к Мирке, и Козловская видела его там и спросила у кухарки Баси: чей он? Максимова не видала, чтобы мальчика последние дни кормили [53] . В понедельник на Фоминой, вечером Ханна напоила обеих баб вином, отвела их к Берлиным, где у Славки было в сборе много жидов. Мирка также напоила их обеих и просила вперед, чтобы они ночью утопили труп мальчика в реке.

Они принесли мальчика из каморки, раздели по приказанию жидов и положили на стол; еврей Поселенный сделал обрезание [54] , а Шифра Берлин остригла ему ногти вплоть к мясу. В это время Козловская возвратилась из питейной конторы; Славка вышла было к ней в сени, но, заметив, что она уже видела кое-что, позвала ее в комнату, где жиды стращали ее, что если она где-нибудь проговорится, то с нею сделают то же, что с мальчиком; она поклялась, что будет молчать. Затем продолжали: Терентьева держала ребенка над тазом, Максимова обмывала его; положили головой вперед в бочку, в которой половина дна вынималась; Иосель заложил опять дно, стал катать бочку по полу с Терентьевой, потом все делали то же, сменяясь по двое, часа два; ребенка вынули красного, как обожженного [55] ; Терентьева завернула его и положила на стол; все три бабы оделись в жидовское платье, понесли ребенка, завязав ему рот платком, в школу, а жиды пошли за ними. В школе застали они толпу жидов, положили мальчика на стол в корыто, развязав ему рот; тут Орлик Девирц распоряжался; Поселенный подал ремни, Терентьева связала мальчику ноги, под коленями, но слабо, и Поселенный сам перетянул их потуже. Терентьевой велели ударить мальчика слегка по щекам, а за нею все прочие сделали то же; подали большой, острый и светлый гвоздь и велели ей же уколоть ребенка в висок и в бок; потом Максимова, Козловская, Иосель и один за другим все жиды и жидовки делали то же [56] . Между тем Козловскую повели к заповедям в шкапик и обратили в жидовскую веру, назвав Лыей. Орлик поворачивал в корытце младенца, который сперва кричал, а потом смолк [57] , смотрел на всех и тяжело вздыхал. Он вскоре истек кровью и испустил дух. Терентьева вынула его, развязала ему ноги, держала над другим корытцем, стоявшим на полу; Козловская подавала бутылки с водой, Иосель обливал мальчика, а Максимова обмывала. Когда крови ничего не было на теле, а только остались видны раночки, величиною с горошину [58] , то велели одеть, и обуть труп и положить на стол. Иосель повел всех трех баб к шкапику и сказал: "как все они приняли еврейскую веру, то должны по ней клясться", и читал им большую жидовскую книгу.

50

Сестра мальчика, вышедшая вместе с ним из дома, показала, что он не хотел с нею идти далее, а сел подле моста.

51

Посторонние свидетели показали, что видели в это утро Ханну, стоявшую у калитки своего дома; а одна, Косачевская, что видела, как Ханна вела за руку мальчика.

52

Дочь Максимовой, по мужу Желнова, приходившая в это время за чем-то к Цетлиным, видела ребенка в сундуке, в рубашке, или накрытым чем-то белым, но второпях хорошенько не рассмотрела.

53

В лекарском свидетельстве сказано, что желудок и кишки у мальчика были пусты, хотя сам он хорошо кормлен, из чего и должно, заключить, что он последние дни перед смертью ^[*] ничего не ел.

^[*] "Перед смертью" нет.

54

Это также вполне согласно частью с врачебным свидетельством, а частью с показанием под присягой одиннадцати свидетелей.

55

Это также вполне согласно частью с врачебным свидетельством, а частью с показанием свидетелей.

56

Вст.: "Каждый по очереди всадил гвоздь в тело дитяти".

57

Вст.: "медленно двигал ногами".

58

Это также согласно с врачебным свидетельством и с показанием свидетелей.

Затем жиды ругались над похищенным Терентьевой из Ильинской церкви антиминсом, плевали на него, топтали ногами и проч [59] .

Между тем уже начинало светать; Терентьева с Максимовой боялись нести мальчика на реку, где иногда рано бывает народ, и потому понесли его в лес, на болото, у Гуторова Крыжа, где он и найден. По уходу их Иосель налил крови в одну бутылку и велел Козловской отнести к Славке; остальная кровь была оставлена в корытце, в школе; возвращаясь из леса, Терентьева и Максимова встретили самого Иоселя в парной бричке [60] ; они поехали наблюдать за бабами, и Иосель сошел с брички и посмотрел, где был ими труп положен; потом жиды опять ускакали в город [61] . Мирка напоила обеих баб вином, Славка дала денег и уговаривала, чтобы пьяные, поссорясь, не проговорились: евреи все отопрутся, сказала она, а вы одни будете виноваты. Обе сняли с себя жидовское платье и пошли домой.

59

По справке в церкви оказалось, что ветхий антиминс действительно был похищен, а Терентьева показала, со всею подробностью, каким образом она его украла.

60

Семь свидетелей показали под присягой, что видели, как бричка эта на заре проскакала взад и вперед; а одна женщина, что в ней именно сидел еврей Иосель.

61

"Потом жиды... город" нет.

Вечером Фратка, жена цирульника Орлика, напоила Терентьеву [62] , одела ее в жидовское платье и повела в школу. Все те же жиды и жидовки были там, а притом и Козловская. Корытце с кровью стояло еще на столе, а подле две пустые бутылки, в коих накануне приносили воду для обмывки, отправив уже третью бутылку к Славке. Тут же лежал сверток холста. Пришла Ханна с Максимовой, которая принесла еще бутылку, чарку и воронку. Терентьева размешала кровь лопаточкой, а Иосель разлил ее чаркой, через воронку в бутылки и в небольшой вплоть сбитый обручами, бочоночек, который был подан Орликом. В остатке крови намочили аршина два холста, велели Терентьевой выкрутить его, расправить и проветрить, Иосель искрошил его на маленькие лоскутья; Орлик макал гвоздь в остаток крови, капал на каждый лоскуток и разводил по нем разводы, и каждому дали по лоскутку, равно и трем русским бабам. Все разошлись: Максимова понесла за Цетлиными одну бутылку; Козловская за Берлиными две, а Терентьева за Орликом бочонок. Максимова отдала лоскуток свой впоследствии Ханне; Козловская потеряла его, а Терентьева сказала, что он должен быть у нее в китайчатом кармане, который передан ею на сохранение, с другими вещами, солдатке Ивановой, когда взята была под стражу. Следователи немедленно отправились туда и нашли в указанном месте треугольный лоскуток холста, красноватый" и признанный всеми тремя раскаявшимися бабами за тот самый, о коем они говорили.

62

Вст.: "водкою."

В доме Берлина, Цетлина и в школе все три женщины порознь показали вполне согласно со словами их, где, как и что делалось; подробности эти и местность, где совершено было ужасное преступление, смущали их сильно, и они едва могли говорить.

Фратка сказала Терентьевой, что кровавым лоскутком протирают глаза новорожденным, а кровь кладут в мацу (в опресноки). Это вполне согласно со многими помещенными выше сведениями и с показаниями по случаю подобных происшествий. На другой год после того сама Терентьева пекла с Фраткою и с другими жидовками мацу с этой кровью. Максимова подробно описывает, как делала то же у Ханны, размочив засохшую в бутылке кровь и смешав с шафранным настоем. Ханна положила также немного крови этой в мед, который пили. Козловская говорит, что то же делали у Берлиных: вытряхнули из бутылки сухую кровь, растерли и высыпали в шафранный настой, который вылили в тесто.

Генерал-майор Шкурин взял с собою Терентьеву и Максимову и поехал в Витебск и в Лезну, куда они возили кровь. Максимова указала в Витебске дом, куда привезла кровь, с Мовшей Беленицким, и узнала хозяина; Терентьева не могла на первый день опознать, просила дать ей время, а на другой день объявила, что далеко искать нечего. Комиссия остановилась в том самом доме и даже в той самой комнате, куда она в 1823 году привозила кровь. Она доказала это тем, что указала скрытый в стене камин, где в то время сожгли обручи и клепки бочонка; рассказала все расположение дома, хотя провела ночь под караулом и никуда не выходила, сказала, что тут должна быть еще другая дверь, ведущая прямо в кухню, и это оказалось справедливым. Она узнала всех хозяев, коих описала наперед при допросе еще в Велиже: Мовшу, его жену, Зелика, мать его Ривку, Арона, жену его Рису; Ривка в то время сама приняла у нее бочонок с кровью. Прочих домов, где угощали ее, она не могла припомнить. Могилевской губернии в местечке Лезне Терентьева не могла сделать положительных указаний, так как прошло уже пять лет и она более в Лезне не бывала.