Записки 1743-1810
Шрифт:
Не стану рассказывать, какие города я посетила и проч., так как вовсе не намереваюсь давать подробное описание своего путешествия. Во Франкфурте я с удовольствием свиделась с госпожой Вейнахт, вдовой негоцианта, прожившего двадцать лет в России. Я знавала ее в детстве и ради нее пробыла лишний день во Франкфурте; детство мое было счастливее моей последующей жизни, вследствие чего мое воображение, естественно, искало светлой точки в прошлом, чтобы остановиться на ней.
Я познакомилась также и с младшим из братьев Орловых, Владимиром. Он был человек ограниченный, вынесший из своего пребывания в немецких университетах только педантичный тон и ни на чем не основанную уверенность в своей учености. Он вступал в споры со мной, как и со всеми своими собеседниками. Он принимал все софизмы Ж.-Ж. Руссо [116] за силлогизмы и в полном объеме воспринял все рассуждения этого красноречивого, но опасного писателя. В то время я далека была от мысли, что он будет стоять во главе Академии наук в Петербурге, что после него будет занимать это место директора такая бездарность, как Домашнев [117] , ставленник Орловых, и что, наконец, я вступлю в эту должность после него.
116
Руссо
117
Домашнев Сергей Герасимович (1743–1795) — писатель, директор Академии наук (1775–1783).
В Спа я познакомилась с принцем Эрнестом Мекленбург-Стрелицким и с принцем Карлом Шведским, впоследствии герцогом Зудерманландским [118] , занимавшим половину дома, нанятого мною в Ахене. Он также приехал в Спа лечиться от ревматизма. При нем состоял гувернером господин Шверин, а свита его состояла из капитана Гамильтона и еще одного офицера. Шверин очень стеснял его в расходах, так как, очевидно, не располагал большой суммой для путешествия принца. Мы по целым дням были вместе, и я хорошо узнала его. Он не любил ни королевы, своей матери, ни старшего брата [119] и уверял, что имеет все шансы взойти на престол, так как его брат будто бы не мог иметь детей. Когда его брат объявил нам войну, а он, будучи тогда уже герцогом Зудерманландским, командовал шведским флотом, я раскрыла императрице его характер, и она увидела, как ей легко будет обратить его против своего брата.
118
Карл — принц Шведский, брат Густава III и Густава IV, впоследствии герцог Зудерманландский.
119
Густав III (1746–1792) — король Швеции с 1771 г., правил в духе просвещенного абсолютизма. Его супруга — София-Магдалина, принцесса Датская.
Приближалось время, когда моим друзьям приходилось уезжать из Спа, а мне — возвращаться в Россию; мы очень грустили при мысли о предстоящей разлуке. Однажды вечером мы во время прогулки с печалью говорили о нашем отъезде. На «Promenade de Sept Heures» был заложен фундамент дома довольно больших размеров. Я обратилась к m-me Гамильтон со словами:
— Обещаю вам, что через пять лет я вернусь в Спа и найму этот дом для вас и для меня. Кажется, в нем свободно поместятся обе наши семьи. Если вы приедете раньше меня, наймите его для нас двух.
Я сдержала свое слово; не прошло пяти лет, когда я вернулась в Спа и, приехав раньше m-me Гамильтон, наняла через посредство своего банкира назначенный дом.
Из Спа я поехала в Дрезден на несколько дней, которые провела почти целиком в картинной галерее, на которую я не могла довольно насмотреться и надивиться.
В Берлине меня приняли так же любезно, как и в первый раз. Наш министр, князь Долгоруков, был мне очень предан, и я со своей стороны искренно ценила его добродушие и просвещенный ум. Из Берлина я, не останавливаясь, поехала в Ригу. Меня ожидали там письма от моего брата Александра, совершенно ошеломившие меня. Он писал, что уехал из Москвы, где объявилась чума, в Андреевское, великолепное имение моей матери в 140 верстах от Москвы. Мой управляющий сообщал мне, что сорок пять человек из моей дворни умерли от чумы, вследствие чего ему нельзя будет ничего прислать мне в Петербург до моего приезда, тем более что и люди и вещи будут задержаны в карантине на шесть недель. Эти известия в связи с беспокойством о моем, брате так потрясли меня, что я опасно заболела и пробыла в Риге три недели. Я написала своей сестре Полянской и просила ее поместить в своем доме, пока я не найму квартиру [120] , меня и людей, и только десять дней спустя пришла в сознание и вспомнила, что у меня не было ни крова, ни обстановки.
120
Мой дом был продан в мое отсутствие по доверенности, оставленной мной графу Панину; я надеялась, что продажа дома покроет путевые расходы, на которые не хватало доходов, получаемых мною и моими детьми; но госпожа Талызина, фаворитка моего дяди, сумела убедить его продать дом за полцены одному из ее друзей. (Примеч. Е. Р. Дашковой.)
Наконец я приехала в Петербург и поселилась у своей сестры, а госпожа Каменская — у своей. Императрица была столь милостива, что осведомилась о моем здоровье и прислала мне десять тысяч рублей на первое обзаведение. Большим утешением для меня было свидание с отцом; он ни в чем не помог мне материально, но сделал больше: отнесся ко мне с любовью и добротой, которых я была лишена одно время благодаря сплетням и пересудам. Я уже упоминала в этих записках о госпоже N., вернувшейся из ссылки и, может быть, невольно повлиявшей на мою жизнь. Она рассказывала, что граф Панин, до своего отъезда за границу по случаю его назначения посланником, состоял в связи с моей матерью и что я была его дочерью; хочу верить, что это неправда, так как глубоко уважаю память моей матери, хотя и не имела счастья ее знать (мне было всего два года, когда она умерла). Орловы внушили моему отцу через приспешников, что я этим горжусь, хотя, с другой стороны, они распространяли слух, что между мной и графом Паниным существует любовная интрига, несмотря на то что он по возрасту мог быть не только моим отцом, но и отцом моих старших сестер, так как был на несколько лет старше моего отца. Надеюсь, что в глубине души отец не считал меня способной ни на какой безнравственный поступок; но он долгое время не хотел видеть меня, несмотря на многократные и почтительные мои просьбы. Не хочу более распространяться на этот счет и благодарю небо, что по крайней мере впоследствии пользовалась уважением и доверием моего отца, которые были бы для меня драгоценны, даже если бы он не был моим отцом, потому что он был наделен выдающимся и просвещенным умом, а его великодушный и открытый характер был чужд мелочности и надменности, служащих верным показателем низменной души.
Предаю забвению все остальное и обращаюсь к своему возвращению в Петербург. Я была очень слаба и не могла выходить; но я надеялась на лучшее будущее, так
Весной я поселилась на своей маленькой даче, где мой сын заболел сильнейшей горячкой. К сожалению, Крузе и Кельхен, лечившие его сызмальства, переехали со двором в Царское Село. Я пришла в отчаяние и теряла голову, но, к счастью, меня посетила жена адмирала Нольса; видя мое беспокойство, она посоветовала мне пригласить молодого доктора Роджерсона, только что приехавшего из Шотландии, и предложила немедленно поехать и прислать мне его. Он приехал в двенадцать часов ночи и хотя не скрыл от меня опасного положения моего сына, но не отчаивался в его спасении. Я провела семнадцать дней около его постели почти без пищи. Господь сжалился надо мной: искусство и уход Роджерсона вернули мне сына. С тех пор этот почтенный доктор стал моим искренним другом, и наша дружба, основанная на взаимном уважении, осталась непоколебимой и поныне. По выздоровлении моего сына я заплатила дань природе: от утомления, беспокойства и бессонных ночей я слегла в постель.
Тем временем князь Потемкин [121] , тогда еще генерал-майор, вернулся из армии с известием о полной победе наших войск над турками [122] и об их согласии на мир на каких угодно условиях. Я не могла лично поздравить императрицу с блестящими успехами ее оружия, но написала ей письмо по этому случаю и послала чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя и на освобождение греков или, по меньшей мере, на улучшение их судьбы. Молодая и прелестная художница не была еще известна в России, и ее картина доставила императрице большое удовольствие.
121
Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) — русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал и князь Таврический (с 1784 г.); фаворит и ближайший помощник Екатерины И; главнокомандующий русской армией в русско-турецкой войне 1787–1791 гг.
122
Речь идет о русско-турецкой войне 1768–1774 гг. Разгром турецкого флота в Чесменском бою, занятие Крыма заставили Турцию заключить Кучук-Кайнарджийский мир 1774 г.
Осенью следующего года я отправилась в Москву, где нашла свою свекровь удивительно бодрой для ее лет. Я отдала деньги, пожалованные мне императрицей, в верные руки, с тем чтобы сохранить их для моей дочери и не выделять ей больше приданого из состояния отца, которое мне хотелось целиком передать сыну. Покончив с некоторыми делами, я поехала в Троицкое, откуда каждые две недели возила детей к свекрови, чтобы не навлекать на себя упреков в том, что я отдаляю их от бабушки. Вернувшись из Троицкого в Москву, я познакомилась у моего дяди, генерала Еропкина, с генералом Потемкиным [123] , который сделался впоследствии столь могущественным и получил княжеский титул от императора германского, став фаворитом и даже более — другом Екатерины Великой.
123
Знакомство наше было весьма поверхностное; но генерал Левашов, также присутствовавший на обеде, сообщил мне, что Потемкин торопится вернуться в Петербург, потому что спешит занять место фаворита. Я дала ему один совет; будучи принят к сведению, он устранил бы сцены, которые великий князь, впоследствии Павел I, не преминул сделать, к общему соблазну, чтобы повредить Потемкину и огорчить свою мать. (Примеч. Е. Р. Дашковой.)
Граф Румянцев [124] , облеченный всеми полномочиями, заключил мир, и в течение следующего лета императрица приехала в Москву, с тем чтобы отпраздновать его возможно роскошнее и пышнее. Фельдмаршал граф Румянцев, генералы и вообще вся армия были осыпаны беспримерно щедрыми наградами. Мой брат, граф Семен, получил повышение, а его полк был причислен к лейб-гренадерскому корпусу. Императрица предприняла несколько поездок, между прочим в Калугу, где остановилась в великолепном поместье моего дяди, графа Ивана Воронцова [125] . Я в этот раз не сопровождала ее, по случаю опасной болезни моей свекрови. Она прохворала три недели; несмотря на то что я сама страдала нервной перемежающейся лихорадкой, я большую половину дня проводила у ее постели; в это время она высказала мне свое уважение и привязанность ко мне и вполне одобрила все мои действия касательно воспитания моих детей и управления их состоянием. Она умерла у меня на руках, выразив желание быть похороненной в Ново-Спасском монастыре, где были погребены ее муж и предки князей Дашковых. Согласно новому распоряжению императрицы покойников хоронили за городом; в черте города можно было хоронить только в одном монастыре, дававшем гостеприимство людям богатым и суеверным, не желавшим покидать Москвы и после смерти. Монастыри при этом соблюдали известную очередь в целях справедливого распределения доходов между ними; в данный год очередь не была за Ново-Спасским монастырем, и я тщетно просила разрешения похоронить в нем свекровь.
124
Румянцев-Задунайский Петр Александрович (1725–1796) — русский полководец, генерал-фельдмаршал (1770).
125
Воронцов Иван Илларионович (1719–1789) — дядя Е. Р. Дашковой.