Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
— Долго ли? — улыбнулся Игнат и выругался: — Сволочи, носят жратву через два дня на третий, да и то какой-нибудь жалкий кусочек падали, так что посмотришь на него, а его уже нет; хлеба тоже недодают: за три дня я должен получить не каких-нибудь полтора-два фунта, как это я получил сейчас, а по правилу девять фунтов, а тебе — шиш.
— Гороховый, — добавил Евстигней, — сволочи! Ну, что тебе пишет жена? Рассказывай.
— А у меня, брат ты мой, нет жены, — засмеялся Игнат.
— Так же, как и у меня, — вскидывая голову от мяса и горбушки хлеба, соврал Евстигней. — Это, братенок, хорошо, а главное — меньше заботы,
— Правильно! — крикнул визгливо в проходе окопа Вавила и вывалился к нам в блиндаж. — Правильно! Жены нонче обманцивы, и я им на одну капельку не верю, — Вавила показал кончик мизинца, — вот на сколько!
— Да-а, — вытирая усы от крошек, мычал Евстигней, — бабы нынче пошли изменчивые, как погода в октябре. Да-а… Так, значит, у тебя, Игнат, нет жены?
— Нет.
— Хорошо, брат. А главное — меньше заботы. А от кого это ты письмо-то получил: от матушки или от…
— От одной знакомой, — густо покраснев, улыбнулся Игнат, — я с ней, можно сказать, как с женой жил.
Евстигней вытаращил каштановые глаза, полуоскалил рот и, дергая рыжими усами, восторженно посмотрел на Игната и дико заорал:
— Молодец! Дай руку! Дай скорее руку!
Игнат еще больше покраснел, осторожно погладил брюшко, шариком подкатился к Евстигнею и подал пухлую руку.
— Вот как, — рычал Евстигней, — А теперь давай облобызаемся… Вот так, братенок.
Мы все трое — я, Соломон и Вавила — удивленно смотрели на эту трогательную картину. Нам было как-то странно, что двое мужчин объясняются в своих чувствах. Евстигней хрипел:
— Молодец, брат. Молодец! И очень правильно. Эх, братенок, и у меня осталась зазноба, да еще какая… Эх, голова ты моя, голова… Да мы с тобой, Игнатушка, два сапога с одной ноги! Так что же она тебе пишет, а? — отпуская друга и любуясь им так, как любуется мать своим первенцем, когда он только что в первый раз собирается ходить, ласково спросил Евстигней. — Что она тебе, дружище, пишет, а?
— Хорошо, Евстигней, пишет, даже очень хорошо.
— А ну, читай, — потирая руки и усаживаясь рядом с Игнатом, предложил Евстигней и лукаво подмигнул левым глазом. — Жарь!
Игнат осторожно вытащил из кармана письмо, развернул. Письмо было написано мелким почерком. Игнат, наливаясь густым красным соком, стал читать:
— «Дорогой, горячо любимый мой Игнатушка, шлю тебе низкий поклон, целую тебя несчетно раз в губки, в твое пухлое пятнышко…»
— Это что за пятнышко?
— А это она пишет насчет моего носа, — застенчиво ответил Игнат и стал продолжать: — «Слов у меня нет, чтобы рассказать тебе, как я без тебя живу одинешенькой, как ужасно мучаюсь и ночей не сплю…»
Евстигней откинулся к стене блиндажа, и его лицо резко изменилось. Он, глядя мимо друга, в проход окопа, сердито крякнул:
— Брось! Сволочь!
Игнат, ничего не понимая, поднял голову, забегал острыми точками глаз по Евстигнею.
— Это как? Это кто сволочь? — робко спросил он и поднялся на четвереньки. — Это?..
Евстигней захохотал:
— Разве ты, дружище, не чувствуешь, что она тебе мажет, а? Не чувствуешь? Это плёха. Я никогда таким плёхам не верю, а тебе прямо скажу: не верь ей!
— Это как? — пряча письмо и поглядывая робко на нас, пыхтел Игнат. — Это как?
— Как? — поднимаясь
Игнат совсем растерялся, а мы — я, Соломон и Вавила — не знали, что делать, и только растерянно улыбались.
— Теперь твоя очередь, Петр, — крикнул Евстигней Вавиле и насмешливо посмотрел на него. — Докажи, как честная жена пишет.
— Я читать не буду, — ответил тот и приступил к еде.
Мясо было ужасное и воняло, а когда вынул шпильку, то в дырочке оказались маленькие белые, с черными головками черви.
— Это черт знает что такое! — крикнул он и зло запустил мясо в стену окопного прохода.
— Ты что это, Вавила, мясом-то шикуешь? — показываясь из прохода, проговорил взводный и остановился. — Пожрали?
— Так точно, — ответил Евстигней и вылез из блиндажа. — Изволили зубами поскрипеть.
За спиной взводного стояли четыре человека. Взводный, с круглой головой, посаженной глубоко в плечи, осмотрел каждого из нас и остановился на мне.
— Жмуркин, живо в секрет!
Я стал одеваться, а когда оделся и взял винтовку, взводный, пропуская нас вперед, мягким, как пареная репа, голосом выкрикнул:
— Тяпкин!
— Здеся.
— Феклушин!
— Я.
Голова взводного метнулась в сторону Феклушина, влилась в него злыми, колючими глазками.
— Ты что, сукин сын, не научился все еще, как надо отвечать, а? Я тебя сейчас выучу!
— Здеся! — громко выкрикнул Феклушин и бросился вперед.
Голос взводного снова стал мягким, и голова опять ушла в плечи.
— Синюков!
— Здесь.
— Жмуркин!
— Здесь, — выдохнул я и проскочил мимо взводного.
— Шагом марш, — прошипел еле слышно взводный.
Я только в конце окопа вспомнил, что я не простился с Евстигнеем, с Соломоном, и, вспомнив это, почувствовал, как от моего сердца что-то оторвалось и с тупой болью упало.
— Это хорошо, что мы будем в секрете! — вздохнул Синюков.
— Тише!
Мы благополучно вышли из окопа, прошли ползком мимо разрушенной стены, в которую неустанно немцы долбили «чемоданами», потом в сад какого-то очень большого и роскошного имения, подбежали к барскому дому, спрятались в него и стали бродить по комнатам. В доме ничего, кроме стекла от выбитых окон да еще осколков от большого трюмо, не было. Все это стекло валялось по паркетному полу, звенело и неприятно хрустело под ногами. Мы прошли в заднюю комнату, что выходила в парк и к большому, с открытой сценой театру. В этой комнате тоже, кроме шкафов, битого стекла и раскиданных по полу книг, ничего не было. Книги валялись по всему полу в ужасном беспорядке, словно их кто-то пропустил в какой-то особенный самотряс, специально приготовленный для книг. Синюков, Феклушин и Тяпкин стали отыскивать мягкую и удобную для цигарок бумагу, но книг с мягкой бумагой не оказалось, все они были из довольно толстой бумаги, а то и просто попадались одни переплеты, из которых бумага была вырвана такими же искателями, как и мы. Синюков нашел роскошный том «Войны и мира» Толстого, стал его перелистывать и, рассматривая картины, восхищенно выкрикнул: