Записки Анания Жмуркина

Малашкин Сергей Иванович

«Вылазь!» — зашипел взводный над нами и забегал по окопу. «Вылазь!» — зашипели за взводным отделенные командиры и тоже забегали по окопам. А мы, как будто не слыша, лежали и не шевелились. «Вылазь!» — прохрипел надо мной взводный и двинул меня носком сапога по заду.

«О! — вскрикнул я. — Зачем же так драться, можно и толком сказать…» Боже мой, что тут только было!

Тут Соломон широко открыл рот и замер и так стоял несколько минут.

— Ну? — выкрикнул за мной Соломон и заиграл заячьей губой. — «Вылазь!» — грозя кулаком, приказал взводный и пошел в соседний блиндаж. «Ну, — поднимаясь с земли, сказал мне Евстигней, — придется вылезать». — «Да, придется, Евстигней», — ответил я и хотел было снова повалиться на землю. «Ты, — говорит Евстигней, —

держись около меня. Я, — говорит он, — имею огромную силу и в штыковом бою защищу тебя, — и стал вылезать из окопа, а когда вылез, бросил мне: — Лезь, да скорее». О боже мой, что тут и было! Я хочу кверху, а меня тянет книзу. А пулеметы так и режут, так и режут козырек засыпи!..

Соломон замолчал, ближе прижался к бойнице, с азартом выпустил несколько обойм.

— Ночь была светлее дня. Все дрожало, лопалось, как яичная скорлупа, свистело: под ногами гудела земля и, как гигантская палуба корабля, качалась из стороны в сторону. А мы припали к ней и крепко держались за нее. «Вперед! Вперед!» — раздавался голос взводного. Мы оторвались от земли, рванулись вперед, побежали. Ярко-зеленая завеса огня, земли и металла преградила нам путь и все заградила собой.

Огонь походил на цепь, на неумолкаемо бьющие фонтаны ярко-зеленой воды. Мы остановились, упали на качающуюся землю, прижались к ней… О боже мой! Мы лежали около цепи фонтанов, и брызги земли, огня и металла летели на нас… «Вперед! Вперед!» — кричал взводный. Мы не могли оторваться от земли. Боже мой, что была за ночь! Первым поднялся Игнат, бросился в зеленое пламя фонтанов, и пламя охватило его и скрыло за собой. За ним побежал Яков Жмытик. Но он не добежал до огня: он, вскидывая кверху руками и откидывая без головы туловище, застыл на раскорячившихся ногах. О, — вздохнул Соломон, — и был Яков Жмытик на зеленом фоне огня как черное пугало на гороховом поле… «Вперед! Вперед!» — раздался за нами голос взводного. Я бросился за Евстигнеем, нырнул за ним в зеленое пламя огня. «Соломон! Соломон!» — кричал Евстигней и бежал вперед. Я бежал с ним рядом. «Вперед! Вперед!» — гремела команда. Впереди было тихо и светло, как днем; позади бесновались фонтаны заградительного огня. Перед нами чернели немецкие окопы, а над ними моталась половинка луны, бодалась рогами. Вдруг немецкие окопы зашевелились, поползли к нам навстречу. Мы сгрудились в кучу, рванулись: «Уурраа!»

— О, боже мой, — вздохнул Соломон и замахал руками.

Я видел, как у Соломона покраснело лицо и еще больше оттопырилась заячья губа, а глаза, окаймленные женскими ресницами, застыли и смотрели холодно и сухо мимо меня.

— Боже мой! Гляжу, прет на меня здоровенный немец и ревет… «О! — думаю я. — Сарра, помяни непослушного своего Соломона!» А немец все ближе, ближе, и похож он на пузатого Игната… Я почувствовал, как заныли мои колени, а по шине побежали мурашки… «О боже мой!» — закрыв глаза, вскрикнул я и бросился вперед. О! — Соломон снова споткнулся, замер на минуту, дернулся. — Штык, хрипло распарывая, вошел в мягкое, и пронзительный крик немца оглушил меня. Я приоткрыл один глаз, присел на ноги и взглянул: немец, как гора, сидел на штыке, крепко держался за ствол моего ружья и, вырывая его, жутко визжал… О, боже мой! У меня не было сил удержать ружье, у меня кружилась голова. Крик немца и его зверское, искаженное ужасом лицо давило меня к земле, тащило к себе. Я видел, как дуло уходило все больше в его тело… «О!» — вскрикнул я. — Тут Соломон закрыл глаза, улыбнулся. — Я больше ничего не помню… Я долго вытирал мозги с моего лица и шинели, а когда вытер лицо, Евстигней мне крикнул: «Назад!.. А где твоя винтовка?..» Моя винтовка! О, где моя винтовка? Я схватил винтовку убитого немца, побежал за Евстигнеем. О! — Соломон снова дико улыбнулся и закружился по блиндажу. — Как будет рада моя мать Сарра!

— Это черт знает что такое! — крикнул взводный и вплотную подошел к Соломону, толкнул его к бойнице и, втягивая шарообразную голову в плечи и опуская застенчиво мышиные глазки, снисходительно заговорил: — Ну как

с вами, ребята, не ругаться? И ты, Соловейчик, браток, не сердись на меня… Да, да… Вы и святого Николая выведете из терпения! Вам говорят — стрелять, а вы о Саррах и Марьях думаете. Я тоже был бы не прочь подумать о своей Оксане, да…

— И, наверное, думаешь, — сказал обиженно Соломон.

— Да некогда, браток. Я бегаю как угорелый, а из чего, и сам не знаю! — И взводный махнул рукой и вышел.

— Все время ругается, черт, — бросил Соломон и повернул ко мне лицо.

В блиндаж вошел Игнат и, ставя к стене винтовку, улыбнулся.

— Не ждали?

Соломон спросил:

— Боже мой! Откуда? Я думал, что тебя вывели в расход.

— Пока еще нет, — держа на лице улыбку, отвечал тихим голосом Игнат. Он очень был похож на суслика и так был смешон, что просто, глядя на него, хотелось пошутить, посмеяться над ним.

— Кто это тебя так вылизал? — спросил я и отошел от бойницы и показал на его гимнастерку.

Игнат икнул и, приваливаясь к стене, присел на корточки. На его лице все так же играла улыбка, так что ее никакие силы не могли спугнуть, согнать с его лица. Он был взаправду смешон. Гимнастерка была мокрой, в особенности на круглом животе, она блестела и, как зеркало, отражала бледно-серый цвет послеобеденного дня.

— Ты что, плавал?

Игнат не ответил. Он смотрел мимо меня, в протнвополож-ную стену, и все так же невинно улыбался.

— Ты что же молчишь?

— Да, плавал, — ответил он после некоторого молчания. — Я все утро плыл животом по траве. А сейчас написал стихотворение, хотите — прочту.

— Ты пишешь стихи? — дернулся Соломон и заиграл женскими ресницами. — Как я, Игнат, люблю стихи! Я очень люблю Бялика. Ты знаешь Бялика?

— Нет, — ответил Игнат, — не слыхал такового.

— Это мировой поэт; он пишет на древнееврейском языке, и ты не знаешь!.. Ты обязательно прочти Бялика, — настаивал Соломон, — он тоже из Одессы, и мы с ним земляки. — И, обращаясь ко мне: — А ты, Ананий Андреевич, читал?

— Я?

— Да.

— Я читал много стихов, но Бялика не читал.

Игнат повернул голову, подозрительно поглядел мне в глаза и, осмотрев меня с ног до головы, спросил:

— Ты много читал? Кого?

— Много, но только имен не помню, — уклончиво ответил я.

Глаза Игната вспыхнули, стали необыкновенно глубокими, а на лице хрупкой зябью солнечных веток заиграла, забегала ярче улыбка.

— Хорошо, — протянул он и стал читать:

Небо — не небо, а голубой бык С рыжими рогами; Это он, став на дыбы, На тебя, на тебя Все глядит золотыми глазами.

— Всё?

— Всё, — ответил Игнат. — А вот начало другого:

Культура! Что такое культура? Это блин, сделанный из костяной муки, Это блин, поджаренный не на масле, а на сахариновой воде… О голубой огонь, Спаси эту культуру — Распутную девку с подвитыми рыжими волосами! О голубой огонь!

— Какие же это стихи, — сказал Соломон, — от таких стихов лопнут ушные перепонки. Это какой-то бред!

Игнат ничего не ответил, он только мрачно посмотрел на Соломона и развалился на соломе.

— Евстигней лежит еще там…

— Там? Убили? Ранен?

— Нет. Там еще много из нашей роты. Они окопались.

— Стихи у тебя плохие, — перебивая его, бросил Соломон. — У тебя совершенно нет тем для стихов.

Снаряды били по брустверам и по насыпи. Со свистом впивались пули в окопный козырек. От пуль тонкими струйками поднималась пыль, от снарядов — большими цветущими кустами сирени.