Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
«Овцы никакому скоту не делают обиды: тако христиане никого не обижают. В овцах примечается простота: когда одину овцу режет волк, не бегут прочь, но вси на тое смотрят: тако христиане суть простосердечны, просты во злое, но мудры во благое. Овцы великую пользу приносят хозяевам, то есть подают им волну, или шерсть, молоко, кожу, мясо: тако христиане всем добры и полезны суть и богу господу своему приносят жертву хваления и исповедания. В овцах примечается мир и согласие; ибо и в малой хлевине много их помещается: тако христиане мирны суть и согласны между собою. В овцах примечается кротость и терпение: когда стригут их, молчат, и когда их бьют, молчат: тако и христиане мирны суть и согласны между собою».
«Верно, — заключил я, — когда мужиков и рабочих стригут и бьют, они молчат и терпят до идиотизма. Долго ли
«В овцах не примечается зависти; ибо когда едят, не дерутся между собою: тако и христиане не завистливы суть. Овцы пастухам своим послушливы: тако и христиане Пастырю и господу своему Иисусу Христу показуют послушание. Видишь, христианин, свойства овец Христовых, истинных христиан. Рассуждай себе, надлежищи ли ты до благословенного стада сего? Когда хощеши в ограде небесной быть: надобно тебе быть неотменно овцою Христовою?»
Я перевел дух и стал продолжать чтение.
«Козлищам злым люди уподобляются. Ибо немалое сходство между козлищами и злыми людьми. Козлища почти всякий скот рогами своими бодуют и обижают; тако злые люди всякому человеку, доброму и злому, или делом, или словом, делают обиду. В козлищах примечается гордость; ибо ходят наипаче по высоким местам, по стремнинам. Козлища всегда тщатся в стаде быть напереду: тако злые люди всегда хотят над другими начальствовать или первое место иметь. Козлища, когда их влекут куда или бьют, не молчат, как овцы, но кричат: тако и злые люди, когда показуются, не терпят, но ропщут, а часто и хулят».
Монашек скосил глаза на страницы книги, наклонился ко мне и сказал:
— Чуешь правду сих слов?
— Даже очень, — ответил я шутливо и поднял глаза на него.
— Правда сия грозная правда против крамольников.
— Да-а? — притворно удивился я. — Это против каких же?
— И ты не знаешь?
Что-то уж больно этот святой заботился об овцах словесных.
— Душевные звери — это крамольники… революционеры.
— И все те, которые идут против помещиков, капиталистов и всяких дармоедов, — пояснил я.
Монашек перекрестился, закатил глаза к потолку, потом сказал:
— И против тебя, дьявол… и против твоих приятелей.
— Синюкова, Игната или Прокопочкина?
— Им в аду давно уготовлено место.
— А кто дал право твоим пастырям пасти меня и моих приятелей? Христиан?
— Иисус, господь бог наш, — ответил строго монашек и прижал раненую руку к груди.
— Зачем это они взвалили на себя такую обузу — пасти христиан? Пасли бы лучше себя… У нас в деревне за пастуха ни одна девушка замуж не пойдет — они нищие. А ваши, поставленные церковью, пастыри — ожирели, в шелковых и в золотых одеяниях ходят, живут не в яме, а в палатах…
— Тьфу! Чтобы христиане не впали в грех… — свирепея, просипел монашек.
— Это мужики-то?
— Темный народ надо просвещать словом божиим.
— Чтобы пастыри, помещики и капиталисты и разная сволочь питались кровью этого темного, забитого народа?
— Тьфу! — сплюнул снова Гавриил и перекрестился. — Гореть тебе, Ананий, в аду.
— А тебе, отрок божий, прохлаждаться в царствии небесном. Я не знаю, почему ты только боишься фронта, как черт ладана?
— И пронзит жало змеиное язык твой.
— Ладно. Не мешай читать, — отрезал спокойно и твердо я и склонился над книгой.
Монашек перекрестился, вздохнул и оттопырил нижнюю губу. Потом взял книгу, поцеловал золотой крест на голубом переплете, прижал ее к сердцу и закатил глаза к потолку. Синюков растерянно поглядел на меня, затем на Гавриила.
— Целует евангелие? Уж не бесовскую ли силу электричества братец изгоняет из руки? — обратился он ко мне.
Монашек опустил глаза только тогда, когда вышла из рентгеновского кабинета Нина Порфирьевна; он осторожно отнял от груди толстую книгу и положил ее на стол. Иваковская спрятала истории болезней в черный портфель и предложила нам пойти в Скобелевский Красный Крест за денежным пособием. Мы поднялись и пошли за нею.
Над площадью, сверкавшей снегом, торжественно-холодная тишина. Мы пересекли площадь, и подошли к Зимнему дворцу, и остановились у одного парадного. Нина Порфирьевна внимательно оглядела каждого из нас и попросила, чтобы мы подтянули ремни, обдернули шинели, застегнули пуговицы у пальто и пиджаков и приняли солдатский вид. Ее просьбу мы немедленно выполнили. Нина Порфирьевна улыбнулась и робко повела нас в Канцелярию ее императорского величества, в которой находился
— Где ранены?
— Под Двинском, ваше… — Игнат запнулся, покраснел, не зная, перед кем он стоит.
Иваковская побледнела.
— Это необязательно… успокойтесь, солдатик, — чуть улыбнулась красивая женщина, развернула билет Игната и подала его женщине, сидевшей у окна. — Игнат Денисов Лухманов. Ваше высочество, запишите.
— Слушаю, ваше императорское величество, — проговорила женщина, сидевшая у окна, громко и отчетливо, чтобы мы все слышали, и записала деньги в билет Игната и вернула его ему.
Царица достала из розовой большой шкатулки, стоявшей перед нею, десятирублевый золотой и подала его Игнату. Тот поблагодарил ее и отошел. За Лухмановым по очереди стали подходить другие раненые, чтобы получить пособие. Мы уже все знали, что деньги давала царица. Женщины спрашивали у раненых все так же тепло и запросто, словно они были хорошо знакомы с ними, из одного общества. Солдаты, чувствуя простое и ласковое обращение с ними царицы и «ее высочества», оправились от робости и смущения, смело брали золотые штучки и бойко, по-военному благодарили. Некоторые раненые даже сильно расчувствовались от разговора с царицей и другой дамой. Меня, признаюсь, обескуражило такое теплое отношение к нам «высочества» и «величества». «Неужели они так культурны, что я не вижу никакого различия между ними и ранеными — простым народом? — подумал я. — В обращении их с солдатами не видно наигранности в словах их, они говорили просто, запросто, так, как говорит простой народ. Может быть, «высочества» и «величества» сознательно опростили себя, свой язык перед нами, чтобы это показать нам, солдатам, что они такие же простые русские люди, как и все русские?» На этот вопрос я так и не ответил себе, уходя из Зимнего дворца. Десятирублевый золотой лежал в кармане, — эта крошечная денежка, несмотря на поднявшиеся цены на продукты, все же была немалым капиталом в солдатском кошельке. Я и Игнат Лухманов попросили сестру зайти с нами в книжный магазин. Она не отказалась. Я купил в одном томе полное собрание сочинений А. С. Пушкина и сборник очерков и рассказов М. Горького «По Руси» — я тогда сильно увлекался его творчеством. Игнат приобрел книги стихов — Моравской «Золушка думает», Анны Ахматовой «Четки» и В. Горянского «Крылом по земле». Остальные раненые ничего не купили, а только с удивлением поглядели на полки, забитые книгами. Возвращались в лазарет мы по другим улицам. Видели памятник Петру Великому. Походили вокруг него. Подивились на чудесного царя. Казалось, что он не стоял на месте, а бешено мчался на коне, опустив поводья. Легкий конь свободен, летит и летит туда, куда устремлены орлиные глаза его могучего всадника, преобразователя России. И никто не в состоянии остановить летящего всадника, пронизывающего зорким взглядом грядущие столетия. Он сметет своим движением дерзких с пути России. Глядя взволнованно на памятник Петра, я забыл ту грузную лошадь с пригнутой к земле головой и с обрубленным хвостом, ее всадника в полицейской шапке. Я вспомнил стихи Пушкина: