Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
Баян сурово выводил:
Баю-баюшки-баю… Спи, а то за верею…Прокопочкин кончил играть на баяне и петь, а мы сидели и лежали неподвижно, как зачарованные. Даже монашек, не любивший светских песен, был сильно взволнован колыбельной, ворочался с одного бока на другой и вздыхал: видно, и он перенесся мысленно в свое раннее детство. Опут поднялся, подошел к Прокопочкину и пожал ему руку. Его примеру последовал Гольдберг. Пшибышевская казалась каменной.
— Очень грустно. Плакать хочется. Мне, как я помню, не пели таких колыбельных. Прокопочкин, рассказывайте лучше сказки, — и она поднялась со стула. — А баян вам, Прокопочкин, не нужен… — Она решительно направилась к двери. — От такой колыбельной и я не усну. Завтра же сдайте баян в контору. Когда поедете домой, тогда его вернут вам.
— Слушаю, Нина Порфирьевна, — сказал уныло Прокопочкин и, помолчав, мягко заявил: — Баян не сдам, а сказки рассказывать и так буду.
Нина Порфирьевна рассмеялась, открыла дверь и скрылась за нею.
Я долго не мог заснуть. Но спал и Прокопочкин. Остальные спали. В груди Алексея Ивановича булькало и сипело. В эту ночь я видел во сне много-много лохматых черных собак: они не пускали меня на огород, где росли дыни и арбузы. Я только хочу сделать шаг, а собаки: «Гав!» — так и не допустили. Утром, перед завтраком, я рассказал этот сон Синюкову.
— Собак видеть во сне хорошо, — пояснил он авторитетно. — Собаки — друзья.
— И черные?
— И черные. Всякие.
— И когда сердито лают?
— И когда бросаются на тебя, все равно — друзья.
Я помолчал с минуту, а потом сказал:
— Ишь ты. И черные?
— И черные, — повторил Синюков и, ничего не прибавив, закрыл глаза.
Сон, действительно, был в руку: из деревни, от сестры, пришло письмо. Она прислала обычные трафаретные поклоны от знакомых, а в конце каждого поклона: «…и желает тебе от господа бога здоровья и всякого благополучия». Сестра спросила и в этом письме у меня о том, как мое здоровье, легко или тяжело ранен, скоро ли поправлюсь от ранения. Она сообщала, что от ее мужа все еще нет никаких писем, — вероятно, убит. Спрашивала с тревогой: отпустят по чистой после ранения или же пошлют опять на позиции?
«Пришли мне, братец, справку из лазарета и с печатью, и как можно незамедлительно, а то мне не выдают пособия за тебя. С твоей справкой я сразу получу за три месяца, за которые я за тебя солдатские деньги не получила».
На меня пахнуло холодом от письма, подумал: «И сестра жадничает… Она, бедная, не знает, что за брата не платят». Я вспомнил Семена Федоровича и его письмо к Марии. Я разорвал на клочки письмо и бросил их в плевательницу. После обеда я взял справку в конторе лазарета, вложил ее в конверт и послал сестре. «Пусть она по ней получает солдатское пособие», — сказал я себе, отдавая письмо няне.
— Няня, — попросил я средних лет женщину, — опусти это письмо сейчас же, как спустишься вниз.
Сияя пурпуром щек, Нина Порфирьевна вошла в палату:
— Игнат Денисович,
Лухманов сел на койке и уставился взглядом на Иваковскую.
— Когда? — спросил он глухо, упавшим, как послышалось мне, голосом.
— Сегодня, — предупредила сестра. — Возьмите лучшие стихи. Вам придется читать их. Я верю, что вы будете иметь успех. Знаете, Игнат Денисович, ваш сонет, посвященный мне, нравится всем нашим врачам. Если вы не возражаете, то я передам его через одного знакомого в журнал «Лукоморье». Там напечатают его.
Мой друг побледнел, округлил глаза в страхе, словно у него в горле застряла рыбья кость.
— Не надо… не давайте в «Лукоморье», — оправившись от страха, пробормотал виновато и смущенно Игнат. — «Лукоморье» — такой журнал… Да и сонет мой несовершенен. Прошу вас, Нина Порфирьевна, не передавайте. Пусть он хранится лично у вас. Хорошо?
— Если вы не желаете, то… — отозвалась сухо, с неудовольствием в голосе сестра и, не докончив фразы, отвернулась от поэта и обратилась ко мне: — Ананий Андреевич, Опут приглашает и вас на этот вечер. Зинаида Николаевна Пирожков а заинтересовалась вами. Она прямо сказала Опуту: «Обязательно доставьте нам этого философа». — Нина Порфирьевна, приняв мое молчание за согласие, вышла.
«Философ», — подумал я с раздражением. — Какой я философ! Черт знает что. Уж не уподобляются ли эти знаменитые писатели старому коту?.. Не пойду». Я не расслышал, как подошел Игнат, сел на краешек койки, у моих ног.
— Как? — спросил он. — Идем, а?
— Ты поэт, будешь читать стихи, а я что там, в их салоне, буду делать?
— Поглядишь на богоискателей, посмотришь на писателей, что это за люди, — пояснил Игнат Денисович. — А говорить тебе, Ананий, ничего не надо. Они посмотрят на твое лицо и сразу скажут: «Сократ среди нас». Они подумают, что ты мужичок, а ты, как я, с университетским образованием.
— Я не ожидал, Игнат, того, что ты действительно такой дурак, — бросил раздраженно я.
— Ну, ну… — протянул добродушно и чуть смущенно Игнат и тут же захохотал. — Нельзя сердиться на шутку. А впрочем, ты в этой бороде и вправду похож на Сократа.
В палате лежал Алексей Иванович, — ему стало лучше, он не поднимался еще. Остальные — в клубе, в перевязочной, а Прокопочкин отправился в город. Алексей Иванович оброс темно-русой бородой. «Удивительно интеллигентное лицо у этого мужика из-под Пскова. Как он похож на писателя Решетникова», — глядя на него, подумал я. Алексей Иванович почти все время молчал. Казалось, что самоубийство Семена Федоровича, с которым он дружил и охотно изредка перекидывался словами, сильно подействовало на его психику. Его лицо стало еще более мрачным, чем оно было при жизни его друга, а глаза ввалились и горели лихорадочно, как раскаленные угли. Он ел все так же мало. Его обеды, завтраки и ужины съедал Гавриил, у которого от обильной пищи уже отрос живот, расплылось и раскраснелось лицо.