Записки беспогонника
Шрифт:
Строительство оборонительных рубежей самолеты не беспокоили, только сбрасывали листовки, которые не велено было читать, а складывать и нести особо уполномоченным. Но, конечно, все потихоньку читали. Первая листовка, которую я поднял, гласила: «Бойцы и командиры, бейте жидов-комиссаров и переходите на нашу сторону!» — и все. Помню еще листовку — сидят улыбающийся немецкий офицер и улыбающийся наш командир явно восточного происхождения, между ними стол с телефоном, а внизу надпись: «Знаете это кто? Это сын вашего Сталина, Яков, перешедший на нашу сторону».
О листовках
Рассказывали, что где-то над копавшими ров немец сбросил на парашюте голого еврея с выкрашенным красной краской членом и с фанеркой, подвешенной на спине, с надписью: «Вот ваш бригадир». Не знаю, правда ли это.
Закончив копировать карту, вместе с большим рулоном восковки я вернулся в Лентьево, но там никого не застал.
Лущихин, воспользовавшись отсутствием Николая Владимировича, переехал-таки на третью линию обороны в глубокий тыл в Карманово, а мне оставил записку объехать все районы 5-го Управления.
Тогда как раз геологи нашли себе полезное дело — стали копать колодцы и бурить артскважины в укромных местах по ложкам. Везде чувствовался недостаток воды. Например, в Лентьеве во время копки рва всю воду вычерпали из колодцев к 10 утра и люди очень страдали без воды, приходилось возить ее издалека в бочках и в автоцистернах. А если рубежи займут войска, вода понадобится не только людям, но и для пушек и пулеметов.
Мне предстояло объехать все точки скважин и новых колодцев и зарисовать кроки, чтобы в будущем их легко можно было разыскать. Разъезжать я должен был на попутных машинах.
Копавшие ров покинули Лентьево, но невдалеке в землянках расположилась рота народного ополчения. Ждали парашютных десантов, и везде стояли эти добровольцы из Москвы. Вид у них был совсем не боевой, только обмотки и ботинки военные, а прочая одежда гражданская. Люди по большей части пожилые, иные в очках и с толстыми животами, они ходили без оружия, семерым полагалась одна винтовка образца 1891 года. Кормили их неважно, у меня было много хлеба и целая головка сыру, все это я сразу роздал. Муж моей сестры Валерий Перцов был как раз таким ополченцем, и я все время его искал, но безрезультатно.
В тот же вечер я почувствовал озноб, у меня началась малярия. Три дня я провалялся в сарае, меня бросало то в жар, то в холод, я почти ничего не ел, только пил, не поднимая головы. Как всегда при малярии, на меня напала жуткая тоска. Я лежал в жару, мне казалось: все меня покинули, предали немцам, я не мог спать. А тут эти народоополченцы бродят по улице по ночам, якобы стерегут нас со своей винтовкой — одной на семерых. Как они будут отражать десант, когда и стрелять-то не умеют?
На четвертый день я встал и, шатаясь от слабости, вошел в комнату и тут к ужасу своему увидел, что мой чемодан открыт и оттуда пропала часть скопированных мною планшетов военных карт. Я весь похолодел, понимая, что Лущихин, если только узнает, без пощады продаст и предаст меня. А собственно, откуда он узнает, ведь пропали как раз планшеты
На мои вопросы хозяйка оправдывалась тем, что за три дня у нее ночевали многие, и она о пропаже ничего не знает.
Я отправился по скважинам и колодцам, которые вертели и копали наши буровики.
Как живописны места по долине Вазузы! Я видел Липецы, имение поэта Хомякова, где соорудили плотину поперек речки; образовавшееся водохранилище на многие километры вверх по течению превратилось в действительно реальное противотанковое препятствие. Видел я дворец Дугино, о котором упоминал выше, и еще много прекрасных мест, но мне с моею слабостью из-за малярии было не до любования.
И всюду, где я проезжал, я видел неубранную рожь. Тяжелые колосья никли к земле и осыпались, многие поля были растоптаны скотом или войсками, стоявшими по лесам. Печально выглядели яблоневые сады. Жестокие морозы зимы 1939–1940 годов погубили их. И фруктовые деревья, иногда на площади многих гектаров, стояли высохшие, мертвые.
Попал я и в Субботники, в штаб Управления. У меня было несколько черновых схем на восковке. В уголку каждой из них я поставил тушью «сов. секретно», тем самым превратив их в документы особой важности, и понес их в Спецотдел.
В загородке сидел сверхбдительный тупица, я ему отдал эти схемы, а он с важным видом написал мне расписку, что принял от меня «копии планшетов». О, идиот, он не знал, как отличить схему от планшета, его заколдовала надпись в правом верхнем углу каждой бумажки! А я ликовал. Я был спасен!
Через несколько дней мне удалось закончить привязки точек, и я поехал в Карманово.
После пыли, поднимаемой людьми и скотом, после беспокойного ожидания немецкого десанта я вдруг попал в прелестный уголок, где не слышалось голоса войны.
Наша бурпартия в предосторожности остановилась не в самом районном центре, а в двух километрах, в маленькой деревушке, утопавшей в тополевых садах на берегу широкого пруда.
К этому времени Николай Владимирович вернулся из Коврова и привез свою семью — жену Веру Михайловну и пятнадцатилетнего сына Володю, привез он также и жену Николая Петровича Синякова — Надежду Васильевну. С большой радостью я услышал рассказы о моей семье, с кое-какими мелкими, ценными для меня подробностями их жизни, о том, как жена и свояченица работают в колхозе, что они сыты, что все здоровы и т. д.
Я поселился вместе с цементатором Павловым. Обоих нас произвели в чертежники при камеральной обработке материалов, обоим было очень обидно выслушивать замечания синештанных девчонок Спецгео, но мы молчали.
Крокодилы обрабатывали материалы здесь в тылу, а наши геологи Синяков и Овсеенко, а также все буровики и коллектора сидели по скважинам и колодцам на первых двух рубежах за сто километров и от нас и друг от друга.
Сам Лущихин показывался в камералке только изредка, шептался со своими присными, так, чтобы незасекреченные Павлов и я ничего не слышали бы, и вновь уходил в свое обиталище, где творил нечто сверхсекретное, а может быть, просто спал.