Записки беспогонника
Шрифт:
Так закончился самый незабываемый день в моей жизни.
Глава двадцать первая
От берегов Нарева до Восточной Пруссии
Пойдет рассказ о последующих двух-трех или четырех днях — сейчас не помню, сколько их было на самом деле, ну да будущие историки разберутся. А сколько было за эти дни событий, и развивались они стремительно, сменяясь, точно кадры кинокартины. И все наше наступление на Восточную Пруссию было так насыщено событиями, что я мог бы тогда каждый день заполнять по блокноту.
Увы, за тридцать лет
Несмотря на грандиозность артиллерийской подготовки и на подавляющее превосходство в пушках, танках, самолетах и людях, наши с ходу взяли только первые две линии траншей, а перед третьей застряли. Рассказывали о единственном уцелевшем немецком пулеметном расчете, который засел в доме и в течение суток сдерживал наступление целой нашей дивизии. Знают ли немецкие историки о подвиге своих героев?
Плотники, а также Пугачев и Эйранов продолжали отдыхать, ожидая, когда передовые части продвинутся на 20 километров вперед и наша рота сможет начать строить мост через Ожиц, если, конечно, немцы успеют его взорвать.
Ну, а я и комвзвода Цурин со всеми не имеющими специальности бойцами ежедневно ходили к бывшей нашей передовой и на отвоеванный у врага следующий четырехкилометровый отрезок пути. Мы засыпали воронки, окопы, ровняли дорогу, ставили дополнительные указатели. Работали мы не на той дороге, которая была показана на карте, а на той новой, по которой я свернул по приказу неизвестного подполковника.
Кстати, на той настоящей, которая проходила на 500 метров левее, вообще нельзя было работать, потому что немцы, заранее ее пристреляв, время от времени посылали туда откуда-то издалека снаряды и мины. Словом, если бы я не свернул, большие жертвы в наших частях были бы неминуемы.
Это сейчас я пришел к такому выводу, а тогда тяжелым камнем лежали у меня на сердце мысли о моей оплошности — как это я не решился спросить подполковника, кто он такой?
Мы вкалывали, а взрывы на той оставленной нами дороге следовали один за другим, снаряды и мины рвались, не причиняя никакого вреда.
Подъехал в коляске Пылаев, отвел меня в сторону, заговорил голосом спокойным, даже несколько добродушным:
— Я тебя крыл, и крыл за дело. Больше всего меня раздражает твое фантазерство. Ну почему выдумал какого-то подполковника, вместо того чтобы откровенно сознаться: заблудился в тумане?
— Иван Васильевич, клянусь вам! Был подполковник!
— Ах, оставь! — начиная сердиться, ответил Пылаев, повернулся и пошел к коляске.
Дня через два я был, казалось бы, полностью реабилитирован. В штабе инженерных войск армии прошло совещание, на котором присутствовал Пылаев и на котором председательствовал как раз тот самый подполковник; оказывается, он был представителем штаба не армии, а фронта, поэтому никто его не знал.
На том совещании, в частности, разбирались и действия наших рот. Оказывается, в 3-й роте Некрасов, который должен был указывать путь соседней дивизии, поступил как раз наоборот, чем я.
Еще до того момента, как он подошел со своими бойцами к начальной точке, какие-то машины свернули с пути, за ними последовали другие, и стихийно образовалась другая дорога. Тогда опоздавший Некрасов, поставив указатели,
На совещании пришли к выводу, что в будущем нельзя беспогонникам доверять столь ответственные задания, а нужно поручать их тем, кто имеет на плечах звездочки (а не голову).
Эти дни и на земле и на небе творилось нечто невообразимое: наши самолеты летали эскадрильями беспрерывно, пушки ухали, канонада то затихала, то вновь с остервенением возобновлялась. Немцы отвечали, но с каждым часом все слабее, их самолетов почти не было видно.
Однако позднее немецкий воздушный разведчик, видимо, донес, что машины у нас двигаются не по ранее пристрелянной, а по новой дороге. Несколько снарядов упало там, где мы только что прошли, подбило сразу две полуторки. Один боец взвода Цурина отстал, и осколком мины его ранило в живот. Тут же недавно назначенный в помощь Чуме молодой фельдшер Мозоль его перевязал индивидуальным пакетом и отправил с сопровождающим на попутной машине в тыл.
Мимо нас проходила какая-то воинская часть. И как раз послышался вой приближающегося «Ванюши». Мы его не очень боялись, летал он медленно; если земля оказывалась изрытой, обычно все успевали спрятаться. А тут по сторонам дороги как раз так было перекопано, что и мы, и солдаты той части сразу спрыгнули в воронки, в ямы, в окопы и притаились.
А один их молодой лейтенант остановился и начал закуривать. Его буквально изрешетило осколками. Он был убит наповал.
Я видел, как подбежала к нему девушка-санинструктор их части, как с помощью солдат она стащила с него шинель, задрала гимнастерку… Она закричала, ее глаза наполнились слезами. Смерть любимого командира, неожиданная и нелепая, видно, страшно поразила его солдат, они стояли, как ошалелые, а девушка, поднимая мертвую, обезображенную совсем юную голову, плакала навзрыд.
Через несколько минут солдаты той части подошли к нам просить ломы и лопаты и начали копать могилу.
Я эту историю, как пример безрассудного ухарства, а вовсе не храбрости, иногда рассказываю.
Наконец тот немецкий пулемет был подавлен, третья линия траншей была взята и войска двинулись в прорыв. Повел и я с Цуриным наши 1-й и 3-й взводы. Теперь предстояло ходить подальше от родимых землянок, километров за шесть, и Пылаев разрешил нам ездить на подводах.
На следующий день село нас человек по 10 на каждую из них, я сел на козлы рядом с дважды орденоносцем Недюжиным, и мы отправились в путь.
По дороге нас стала обгонять кавалерийская воинская часть.
Ехали всадники молодец к молодцу, все на рыженьких лошадках, то шагом, то рысцой, позванивая уздечками. Вдруг возле одной нашей подводы некоторые из них остановились, остановили подводу, окружили ее. Предвидя недоброе, я застопорил весь наш обоз, подбежал к группе.
Лейтенант, сидя верхом, мне объяснил: все они на рыжих лошадях и наша одна лошадь тоже рыжая. А у них есть лошади других мастей.
— Так давайте меняться — вы нам рыжую, а у нас берите любую, — говорил он. Я выбрал гнедую, несомненно, покрепче нашей рыжухи.