Записки бывшего милиционера
Шрифт:
В памяти осталось окно, через которое небольшая комната была буквально залита солнечным светом, ярко льющимся со двора. Утро. Крики петуха, печальное мычание соседской коровы и прочие ещё непонятные мне звуки.
Я стою на подоконнике, слушаю какофонию дворовых звуков, наслаждаюсь солнечным светом и жду. Жду, когда отопрут дом и в комнату войдёт мать, которая каждое раннее утро уходит на городскую молочную кухню. Она этой кухней заведует, и она же выдаёт скудные порции молока для грудных младенцев, после чего возвращается домой. И так много раз. Это одна из немногих картинок, запомнившихся мне из первых лет моей жизни. Она отпечаталась в моей памяти на всю жизнь, и воспоминание этой картинки щиплет мою душу тоской. В каком это было году? Сколько мне было лет? Не знаю. Может быть, три года или четыре?
Сверяя различные даты в сохранившихся документах матери (характеристики, справки, трудовая
Не знаю, где, на какой станции выяснилось, что на мать и меня пропуск на Колыму оформлен неправильно, и нас высадили из поезда. Видимо, после этого мы и оказались снова в Тбилиси у свекрови матери (моей бабушки Шушаны) и какое-то время жили у неё. Что касается тёти Дуси и её семьи, то на Колыме они прожили несколько лет и вернулись в Тихорецк в 1949 году, я в это время тоже был здесь. Её муж — Николай Лощенов — был очень своеобразный человек, скрытный и, по рассказам тёти Дуси, очень злобный. Он часто бил её и даже угрожал застрелить. И только после его смерти она из документов узнала, что у него действительно был пистолет с правом ношения и хранения, в том числе и вне службы. Мне Николай запомнился с тяпкой в руках. Его любимым занятием (хобби, как теперь говорят) была борьба с сорняками, поэтому он с утра до вечера ходил по двору с тяпкой в руках и как только видел постороннюю травинку, тут же тюкал по ней.
Из тбилисской жизни этого времени я хорошо помню многое. Например, как я болел и находился с матерью в больнице. Наша палата была на четвёртом или пятом этаже здания, и из её окна я часто наблюдал, как в соседний двор выводили лошадей, по одной, набрасывали им на голову тряпку и обухом топора били в лоб, после чего лошади падали. Зрелище не для слабонервных, но в силу своего малолетства я, к счастью, не понимал сути происходящего, поэтому особо не впечатлялся, однако запомнил это на всю жизнь.
Помню, как бабка Шушана, держа меня на коленях, всё обещала сделать из меня великого музыканта, уповая, видимо, на свою должность завхоза музыкального училища. Но, увы, она тогда ещё не знала о моих «медвежьих» музыкальных способностях.
С авлабарских времён мать сохранила дружбу с семьёй Кевлишвили, проживавшей также на Авлабаре, которая состояла из главы семейства Соломона, его русской жены Марии и трёх сыновей: Григория, Михаила (они старше меня) и Сосо (моложе меня лет на 4–5). Соломон в 1941 году был мобилизован в действующую армию вместе с моим отцом, и несколько месяцев они служили в одном подразделении. Потом Соломона ранило в руку, которую ему хотели, как он выразился, «оттяпать» в госпитале, но он не дался, сильно укусив в грудь медсестру, которая вместо наркоза навалилась на него, чтобы удержать при отпиливании руки. В отместку за укус его бросили подыхать от гангрены, но он странным образом выжил — видимо, всё-таки до гангрены дело не дошло, — хотя остался на всю жизнь инвалидом. Из армии его демобилизовали. Раненая рука практически не сгибалась, но, несмотря на это, Соломон был мастером на все руки, неплохо зарабатывал на различных подрядах, будучи пенсионером, и содержал семью в достатке. Мы с ними дружили практически до моего призыва в армию, а с двумя его старшими сыновьями я работал в одном механическом цехе обувной фабрики, куда они пришли после меня. Соломон часто заходил к нам в гости, помогал то сумкой картошки, то корзиной винограда. Он же вдвое увеличил ширину балкона нашей комнаты, когда мы с матерью жили в стандартном доме, чему очень завидовали соседи. После призыва в армию я потерял с ними связь и больше никого из членов этой семьи никогда не видел.
Моя мать (Анна Моисеевна) родилась в 1919 году, материнскую ласку знала только до трёх лет, до смерти своей матери. Потом её воспитанием занимались восемь мачех, которых одну за другой приводил в дом отец (мой дед) — Моисей Павлович Скляров. Одних он выгонял, другие уходили сами, третьи, уходя,
На день своей смерти мой дед уже много лет был женат на доброй глуховатой старушке по имени Евдокия, вкусно кормившей деда и всех гостей.
Дед умер, после того как в свои семьдесят с чем-то лет свалился с дерева, на котором срезал сухие ветки, и при падении одним из сучков пропорол себе руку.
Из всех мачех моя мать запомнила только одну — Раису Александровну Хаустову (это последняя её фамилия), высокую красавицу, донскую казачку, которая прожила с моим дедом восемь лет и при которой моя мать, будучи уже взрослой, ушла из дома, уехав в Кутаиси. Кстати, с Раисой Александровной моя мать, вернувшись в конце 70-х годов в Тихорецк из Тбилиси после выхода на пенсию (где-то в 1974–1975 году), поддерживала дружеские отношения. Раиса Александровна жила в своём доме с мужем Емельяном Осиповичем Бурыкиным на улице Парковой, 46. Они оба были книгочеями, и поэтому в их доме было полно книг. Это обстоятельство и послужило первопричиной того, что в один из первых своих приездов из Тбилиси на школьные каникулы я сдружился с Бурыкиным. На велосипедах мы вместе исколесили весь Тихорецк и Тихорецкий район. Промышляли то травой для коз на зиму, то ездили за арбузами к «родычаечкам» — так Бурыкин называл своих многочисленных родственников, разбросанных по всей Кубани. Несмотря на свои семьдесят лет, он был очень бодр, засматривался на красивых девчонок, хотя был сморщенным, маленьким старикашкой с прокопчённым паровозным дымом лицом. Всю трудовую жизнь, в том числе и во время войны, он проработал машинистом на рокадных путях. Он, наверное, единственный, кто из моих родственников-знакомых не был скуден в своих рассказах о прожитой жизни.
В 80-х годах он и Раиса Александровна как-то незаметно один за другим ушли из жизни. Я узнал об этом только через несколько лет. Их дом достался женщине, которая ухаживала за Раисой перед её смертью.
Рассказывая о своём детстве, моя мать, как правило, сводила свой разговор к мачехе Раисе Александровне, считая её источником многих своих детских бед. Видимо, их отношения и способствовали тому, что, окончив восемь классов, — что по тем временам считалось неплохим образованием, — лет в 17–18 моя мать с подружками по вербовке уехала в Грузию, город Кутаиси, на шёлковый комбинат. Как оказалась мать в Тбилиси, не знаю, но, видимо, её туда привёз мой отец, поскольку там жили его мать Шушана и сестра Анджела. Этот отрезок жизни моей матери менее всего мне известен, и даже в некоторой степени загадочен. Видимо, сознательно мать старалась как можно меньше вспоминать и говорить об этом времени.
В 1940 году у моей матери родился первенец, названный Эдиком, который, заболев, умер в возрасте нескольких месяцев. У меня до сих пор хранится свидетельство о его рождении.
Как развивались события дальше, не знаю, но мой отец оказался на фронте, и, по рассказам матери, не совсем добровольно. Что-то с ним случилось. Одним словом, от него с фронта мать получила два письма (с Украины), а последней весточкой была телеграмма, посланная им со станции Малышевская, и было это в 1942 году, уже после моего рождения. Обо мне отец так и не узнал. Больше никаких вестей о нём мы не получали: ни о его гибели, ни как о без вести пропавшем. С тех пор моя мать замуж не выходила, хотя в отдельные редкие периоды поддерживала определённые отношения с мужчинами, которых я хорошо помню, но ни один из них так и не стал её супругом.
За сгинувшего на войне отца от государства ни мать, ни я не получили в жизни ни копейки. Слава богу, что оно хоть от своей конституционной обязанности бесплатно учить и лечить в советские годы не отказывалось.
Скудны мои знания о корнях-истоках моих родителей. По отдельным фрагментам рассказов матери и её сестер — Дуси и Лизы — знаю, что мои дед и бабка — Моисей Павлович и Евдокия Скляровы — на Кубань приехали с Полтавщины. Бабушка умерла, когда моей матери было три года. Дед всю жизнь проработал кузнецом, а около двух десятков своих последних лет — на Тихорецком вагоностроительном заводе. Моя мать была самой младшей из пятерых детей. Её сёстры и братья: Елизавета и Евдокия (я их хорошо знал), Василий (умер в 60-е годы) и Иван (погиб на фронте в Великую Отечественную войну). У всех у них разные, непохожие судьбы, но все они с детства и до смерти трудились не покладая рук на протяжении своей жизни.