Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурой непропущенные

Давыдов Денис Васильевич

Теперь возникает другого рода вопрос: если литовскому корпусу и войскам, приведенным цесаревичем, надлежало воздержаться до прибытия главных наших сил от наступления, следовало ли полякам до этого времени приблизиться к месту расположения литовского корпуса. Хлопицкий воздержался от этого, не потому, чтобы польза этого движения ускользнула от его проницательности, но потому лишь, что он ожидал спасения Польши, не от битв, а от мирных переговоров. Я только этим объясняю себе пренебрежение его к подобного рода действиям. Но неужели он надеялся на успешный исход переговоров, начатых Любецким и Езерским? Невольно вопрошаю себя: неужели надеялся он, в награду за обуздание безначалия в Варшаве и за несогласие на распространение мятежа в польско-российских губерниях, что государь изъявит свое согласие на предложения, присланные ему через депутатов? Пятилетнее царствование императора Николая должно было бы открыть глаза Хлопицкому. Притом требования его различествовали от требований прочих поляков лишь тем, что были облечены в формы более мягкие, тогда как требования других были объявлены надменно и с оружием в руках. В сущности требования их были одни и те же, а потому уступки со стороны государя ожидать было нельзя. После этого непростительно заблуждения Хлопицкого, пренебрегшего принять меры к скорейшему приготовлению Польши для продолжительной борьбы на жизнь и смерть, и замедлявшему развитие всех необходимых для того средств, в надежде на заключение выгодного с Россиею мира! Жребий был брошен, и потому Хлопицкому надобно было избрать одно из двух: либо не принимать на себя звания диктатора, и уклониться от участия в восстании; либо принять это звание с явным и решительным намерением вести борьбу с Россиею до полного изнеможения сил. Это было бы по крайней мере вполне согласным с логикой; первая система могла возбудить против него ненависть и негодование поляков и подвергнуть его большой опасности; вторая же должна была навлечь на него полное неблаговоление государя. Но делать было нечего; он должен был, приняв на себя звание диктатора, действовать решительно в пользу избравших его, и не верить в возможность восстановления мира в самом разгаре войны. Едва ли сам Хлопицкий, в минуты, когда он не

увлекался несбыточными фантазиями, не отчаивался в успехе начатого дела? И так если он решился захватить диктаторскую власть у временного правительства, то должен был не замедлять и не затруднять развития боевых средств своего отечества, но напротив не щадить усилий для успешнейшего и скорейшего вооружения и образования наибольшего количества войск, что нисколько не помешало бы ему продолжать начатые мирные переговоры. Тому могло значительно содействовать движение польской армии к нашей границе; она этим могла усилиться вследствие побегов, которые не могли не оказаться в корпусе, состоящем из её соотечественников. Таким образом силы польские при самом начале восстания могли, независимо от резервов и от поголовного ополчения, возрасти до 80 000 человек. Конечно, это предприятие и могло не иметь никакого успеха, ибо в течении войны литовский корпус не изменял России, но при всём том дух этого корпуса был весьма ненадежным. Если литовский корпус остался верным, то это может статься произошло лишь от того, что он вошел в общий состав нашей армии; этого бы не случилось, если бы он оставался в одиночестве, порознь от нашей армии, тем более, что сам Салтык утверждает, что третья часть офицеров принадлежала к Варшавскому патриотическому обществу. Это еще более убеждает меня в том, что Хлопицкому надлежало, двинув свою армию к нашим границам, приказать немедленно своим офицерам и солдатам войти в сношения с чинами литовского корпуса, который без всякого сомнения присоединился бы к своим соотечественникам. Хлопицкий бы таким образом, появившись с 80 000 армиею в Белостоке, возбудил против нас Литву, где он присоединил бы к себе всё местное ополчение. Примеру Литвы последовали бы Волынь и Подолия, обнаженные от наших войск. Если бы оно и не удалось, он не подвергнулся бы ни малейшей опасности; мы в то время не могли еще ни угрожать его тылу, ни наступать на него с переду, тем более что литовскому корпусу было строго воспрещено, до сосредоточения всех наших сил на границе Польши, предпринимать малейшее наступательное движение. Вместо всего этого, какой имела результат политика Хлопицкого? Мир не состоялся и не мог состояться, а когда надобно было прибегнуть к оружию, то поляки не располагали, для продолжения войны, тем количеством войск, каким они могли бы обладать, если бы присоединили к себе литовский корпус, и возбудили бы к восстанию Литву, Белоруссию, Волынь и Подолию. Поляки были принуждены принять наши удары на свой щит, не будучи поддержаны жителями польско-российских губерний и имея уже против себя литовский корпус.

Мы пришли теперь к любопытному событию: к падению Хлопицкого; хотя диктаторство его продолжалось лишь около сорока дней, но оно имело решительное влияние на весь характер военных действий. В начале сорока двух дневного владычества своего Хлопицкий был кумиром армии и всего народонаселения царства, но принятые им строгие меры, явное его противодействие усилению военных сил и стремление к прекращению возникшего между Россиею и Польшей разрыва, не прибегая к оружию, восстановили всех против него. Ненависть в Хлопицкому, вскипевшая втайне, сперва не смела еще нигде явно обнаружиться, но вскоре накопившаяся гроза разразилась: комиссия, учрежденная для составления манифеста, поднесла его на утверждение Надзирательной Комиссии; хотя эта последняя и утвердила проект манифеста, но Хлопицкий восстал против некоторых выражений, которые показались ему слишком резкими и строго запретил обнародовать манифест. Невзирая на запрещение, манифест, не скрепленный подписью Хлопицкого, был тайно отлитографирован и разослан по всему царству. Это обстоятельство усилило вражду между диктатором и патриотами, которые стали разглашать, будто он изменник, что побудило Хлопицкого увеличить национальную стражу для подавления недовольных, если бы они вздумали явно восстать против него.

К этому времени, т.е. к 3-му январю 1831 года прибыл из С.-Петербурга посланный туда курьером подполковник Величинский, привезший между прочим известие о движении нашей армии к границам царства и следовательно о неизбежности войны. Он также привез от статс-секретаря польских дел графа Грабовского официальное письмо на имя Хлопицкого, коему было объявлено: высочайшее благоволение за изъявленные им верно-подданнические чувства и настоятельное требование о буквальном исполнении всех статей прокламации, обнародованной государем 6-го декабря. Диктатор, поспешно собрав всех членов национальной комиссии, передал полученные бумаги на их обсуждение. По мнению меньшинства надобно было продолжать начатые переговоры, и, пользуясь тем, вознаградить потерянное время поспешным приведением в порядок всех сил до открытия военных действий; большинство же требовало, чтобы немедленно атаковали литовский корпус до прибытия русской армии. Хлопицкий приказал созвать Сейм к 7-му январю; хотя власть его видимо поколебалась, но враги его, не удовольствовавшись тем, решились нанести ему окончательный удар. Тотчас после удаления членов национальной комиссии явились к Хлопицкому члены надзирательной комиссии под предводительством президента сената и маршала сейма. Хлопицкий, хладнокровно изложив им весь ход дел, указал им на необходимость единства в усилиях, которое не могло иметь места при великом разногласии во мнениях. Представив им несоразмерность материальных средств Польши относительно сил, коими могла располагать Россия, он предложил принять безусловно все статьи, изложенные в вышесказанной прокламации. Это возбудило всеобщее негодование всех членов, которые осыпали упреками Хлопицкого, и на слова его, что он действует лишь именем царя Николая объявили ему, что он уже более не диктатор. В ответ на это Хлопицкий закричал в исступлении: «Я сам слагаю с себя диктаторство и упрекаю всех вас в якобинстве, в возбуждении народа и войска к безначалию, и через это в вовлечении отечества в неминуемую гибель». Когда умы несколько успокоились, князь Чарторыжский сделал Хлопицкому следующее предложение, облеченное в весьма ласковые формы: «мы надеемся, генерал, что вы по крайней мере не откажетесь принять на себя командование армией». — «Ни за что, — гневно закричал Хлопицкий, — будь я шельма, если я приму какое-либо начальство, но как верный сын отечества, я гостов жертвовать жизнью на поле брани». Тем заключилось диктаторство Хлопицкого, в прежние годы доказавшего любовь свою к отечеству своею сорокалетнею боевою службою и ранами, полученными на полях чести. На конце своего поприща Хлопицкий, будучи временным главою Польши, причинил делу, ему вверенному, едва ли не более зла, чем самый коренной россиянин которому было бы поручено потушить возникший против России мятеж. Он принес зато нашему делу едва ли не большую пользу, чем сам Дибич во всё время своего начальствования армиею. Это — факт неопровержимый. Лишенный диктаторской власти, он ходил по городу в партикулярном платье и в круглой шляпе, смело и бодро. Все смотрели с уважением на седины маститого воина, не раз отличавшегося подвигами мужества; почитая себя правым, он вполне заблуждался; умственные способности его далеко не соответствовали его мужеству.

После его падения поступили, в отлично обученную 30 000 армию, рядовые получившие отставки лишь за несколько лет пред тем, и множество волонтеров, что возвысило численность армии до 80 000 человек, кроме того образовалась 9000 резервная армия; многие магнаты и помещики, в числе коих находились в окрестностях Остроленки — Хородецкий; Седлеца — Кучинский и Кушель; Ломзы — Улан; Люблина — Яросовский, Варшавы — Замойский, возбуждая крестьян своих к восстанию, устраивали на свое иждивение эскадроны, батальоны, отряды, исключительно предназначенные для партизанского рода службы.

Одно Августовское воеводство выставило в течении десяти дней 5000 вооруженных всадников, Варшава — полк пехоты и полк кавалерии и так далее. Молодежь Познани и Галиции, оставив дома родителей, университеты и ремесла, спешила в Варшаву. В течении пятнадцатилетнего владычества России арсеналы были снабжены оружием, изготовленным на российских оружейных заводах; народное правление приказало спешить выделкой оружия на литейных и оружейных заводах Варшавы, Кракова и окрестностей Кельца; повелено возвести Пражское предмостное укрепление, усилить оборону Модлина и Замостья, и окружить Варшаву внешними укреплениями. Пороховой завод в Кракове был увеличен; новый устроен был в Маримонте. Магнаты, шляхетство и духовенство взнесли сто двадцать миллионов рублей, наконец новое правительство стало возбуждать нравственные силы поляков разными выдуманными обнародованиями о помощи Франции и Англии и о скором прибытии союзных армий на театр военных действий. Поляки верили всему этому; первая забота Сейма, открывшегося 7-го января, состояла в том, чтобы избрать главнокомандующего. Недостаток в способных генералах был столь велик, что Сейм внес в число кандидатов несколько молодых штаб-офицеров. Генерал Вейссенгоф был человек лишенный опытности и дарования; — полковник Шембек, пользовавшийся покровительством народного клуба, был человек умный, но не могущий распоряжаться большими массами войск; генерал Круковецкий дерзкий, хвастливый и надменный, но хитрый и искательный, когда того требовали обстоятельства, желал провозгласить себя диктатором, но он был неспособен ни к военному, ни в гражданскому делу. Генерал Пац [25] также любимый народным клубом, человек красивой наружности, отличался ограниченным умом, нерешительностью и весьма небольшими сведениями. В числе кандидатов находились князь Михаил Радзивилл и Свржинецкий; князь Радзивилл был избран восемью голосами главнокомандующим; он при избрании своем объявил, что готов передать власть и звание тому из генералов, который в течении войны окажется достойнейшим; наибольшее число голосов, после него, получил Пац. Выбор Радзивилла, бывшего уже полковником в 1808 году во время осады Данцига, и с того времени не слыхавшего боевого выстрела, удивил многих, но он объясняется следующим образом: Радзивилл был родным братом князя Антония Радзивилла, женатого на принцессе Луизе Прусской, двоюродной тетке короля Прусского, и бывшего в то время наместником Познанским. Хлопицкий, еще до избрания Радзивилла, сказал членам Сейма, что без сомнения князь Антоний, по дружбе своей к брату своему, не откажется помогать ему. И так избранием Радзивилла члены Сейма думали, сделав угодное королю Прусскому, привлечь к себе если не Пруссию, то по крайней мере наместника Познанского.

25

У Паца был

богатый дом в Вильне, на котором была сделана следующая надпись: Палацо верта (достоин) Пацо, Пац верта палацо.

В 1807 году мы видели князя Антония Радзивилла в нашей главной квартире; он был тогда предан делу, за которое стояли Пруссия и Россия против Наполеона, у коего, в корпусе польских войск, служил в то время брат его князь Михаил, о коем шла здесь речь.

Глава четвертая

Воспоминания о Польской войне 1831 года

Мы часто и поныне слышим порицания России за долговременную борьбу её с Польшею, обладающею средствами, столь много уступающими средствам России. И подлинно, нельзя не удивляться, как, немедленно по восстании Польши, 54-х миллионному народонаселению не покорить было четырехмиллионное народонаселение, или армии, состоящей почти из миллиона воинов, не победить армию, едва состоявшую из тридцати тысяч человек. Задачу сию решают расстояние и время. При внимательном и чуждом пристрастия рассмотрении, мы видим, что царство Польское, заключенное в тесных пределах, имело все военные средства свои под рукою, следовательно было готово в военным действиям вскоре по выступлении войск наших из царства; тогда как Россия, обладая несравненно большими способами, занимает пространство несравненно обширнейшее, по коему способы эти рассеяны. Нескольких недель достаточно было для польского народного правления, чтобы сплавить в единый слиток все свои силы, или по крайней мере большую часть их; Россия же нуждалась по крайней мере в двухмесячном сроке, чтобы сосредоточить на границах царства небольшую часть своих военных сил и все необходимые для ведения войны принадлежности. Словом, говоря языком военным, в продолжении двух с лишком месяцев, это царство в отношении в России могло уподобиться сильной колонне войск, готовой ударить на средину армии в двадцать раз сильнейшей, но чрезмерно растянутой, следовательно не представляющей достаточной силы для отпора неприятеля, могущего избрать одну лишь точку для натиска. И действительно, этот неожиданный мятеж застал армию нашу, частью едва возвратившуюся в Россию после двухлетнего гибельного пребывания своего в краю, изобилующем всеми родами болезней, не выносимых северными жителями, где они погибали тысячами от чумной заразы. [26] Те войска, которые из Турции пришли уже на места свои, заняты были необходимым устройством всех частей, расстроенных продолжительным и изнурительным походом, укомплектованием себя рекрутами, ремонтами молодых лошадей и вообще всеми необходимыми потребностями. Сверх того расстояние от театра действий, как этих войск, так и тех, кои не участвовали в турецкой войне, было чрезмерно велико. Некоторые полки получили повеление выступить в поход из окрестностей Петербурга, Москвы, Орла, Харькова, Херсона и даже в самый развал зимы, всегда неблагоприятной и затрудняющей перемещение всякого рода войск, особенно артиллерии и тяжестей. Вот причина двухмесячной отсрочки в потушении мятежа польского. Мы далее увидим, что не от недостатка ревности и врожденной неустрашимости наших войск, как то старались разглашать по Европе враги России, не от недостатка в съестных подвозах или в боевых предметах и в прочих потребностях, необходимых для военного действия, коих было весьма достаточно и даже изобильно, продолжалась борьба эта семь месяцев.

26

Смертность в наших войсках во время пребывания их в Турция была так велика, что многие полки, будучи два раза укомплектованы, состояли лишь из 70 рядовых, считая в том числе и музыкантов. Главная армия, с которою Дибич намеревался двинуться на Константинополь, заключала в себе лишь 10 000 человек.

С прискорбием должен я сказать здесь, что единственным виновником продолжения войны был сам генерал-фельдмаршал, граф Дибич-Забалканский, главнокомандующий нашею армиею. Клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого русского, кто бы он ни был, — друг ли его или человек, им облагодетельствованный, если только честь и польза отечества дороже для него всех частных связей и отношений.

Дибич был для меня человеком решительно чуждым, в которому я никогда не питал особенного сочувствия, но я должен сказать, что он не был человеком злым и безусловно вредным. Невзирая на чрезмерную запальчивость своего характера, он был одарен добрым сердцем и некоторым военным благородством, весьма помутившимся на поверхности от долговременного пребывания при дворе, но в глубине еще ясным и чистым. Вот почему я, скрепя сердце, о нём упоминаю, — и будь он, — он один жертвою своих проступков, я конечно умолчал бы о человеке, обладавшем некоторыми блистательными качествами; но проступки его отразились на девственной чести и славе невинного в них российского воинства, и тут уже в душе моей никому нет пощады. Да, — Дибич есть единственный оскорбитель гордости народа русского, единственный оскорбитель чести, славы и оружия богатырской нашей армии: недовершением победы под Гроховым, нелепостью последующих предначертаний и действиями ощупью во всех предприятиях, потерей духа и разума во всех затруднительных обстоятельствах, а главное-принятием на себя в столь важную эпоху обязанности выше сил, он во всём этом не только виновен, но даже великий преступник.

Я знал Дибича с офицерского чина. Служа в кавалергардском, а он в семеновском полку, мы в одних чинах стаивали вместе во внутренних караулах и потому часто находились неразлучно, по целым суткам, с глазу на глаз. Потом мы были оба подполковниками в отечественную войну 1812 года, и когда, три года после, он возведен был на степень начальника главного штаба 1-й армии, я был в той же армии начальником штаба 3-го пехотного корпуса; что доставило мне случай иметь с ним непосредственные и довольно частые сношения по службе; наконец он вознесся еще выше и я уже потерял его из виду. Я помню, что в кавалергардской зале у камина, он неоднократно рассказывал мне, как за два года пред тем он был привезен из Берлинского кадетского корпуса в Петербург совершенным неучем, и как он сам собою получил кое о чём весьма поверхностные сведения относительно военной науки. Он жаловался на бедность своего состояния, не позволявшего ему нанимать учителей и покупать военные книги, которые все почти были с планами и картами, и потому стоили не дешево. Я был в том же положении, следовательно мы друг друга понимали, и, вместе горюя, прихлебывали у камина жиденький кофе; другими напитками мы еще не занимались. В то время жил в Петербурге некто Торри, майор генерального штаба, хвастун, пустослов и человек весьма ограниченных сведений, но пользовавшийся репутациею ученого по своей части, потому что часть эта была в то время скудна в знающих ремесло свое чиновниках, Торри рассказывал всем и каждому о службе своей при маршале Бертье, в главном штабе Бонапарта; этого было довольно чтобы считать его едва ли не четверть Бонапартом, относительно сведений и дарований.

Не помню при каких обстоятельствах, Дибич и я, скопив небольшой капитал, стали брать каждый на своей квартире в продолжении нескольких месяцев уроки у Торри; собираясь во время караулов, мы друг другу отдавали взаимно отчет в оказанных успехах. В то же время и у того же Торри, брали уроки граф Михаил Воронцов, служивший тогда поручиком в Преображенском полку и князь Михаил Голицын, служивший в семеновском полку и убитый в 1807 году под Ландсбергом.

Вскоре наступили Наполеоновские войны; раскрылась другого рода книга и другого рода Торри явился с суровой ферулой наставника. В 1805 году под Аустерлицем Дибич сражался подобно всем своим товарищам семеновского полка и запечатлел кровью благородный порыв своей храбрости. В 1807 году, по прибытии гвардии на театр военных действий в Восточную Пруссию, — Дибич из семеновского полка был приписан на время кампании к генеральному штабу гвардии. Я полагаю, что в течении трехмесячного похода, он приобрел несколько практического навыка по этой части: что же касается до теоретических сведений в военной науке, то он после Торри ни у кого уже не учился. Были слухи, что он брал уроки и у генерала Фуля; если это правда, то в этом случае можно выворотить наизнанку русскую пословицу и сказать: неученье свет, а ученье тьма; но я этому не верю. Вот всё, что я знаю и вряд ли кто более меня знает относительно источников его познаний.

Дибич был человек умный, это бесспорно, но ум, подобно безумию, имеет многие степени. Ум Дибича далеко не был необыкновенным. Кажется, что ему была бы по плечу какая нибудь войнишка, с каким нибудь Гессенским курфюрстом, но вряд ли он мог бы управиться даже с королем Саксонским; в этом нам порукою Кулевча. [27] И эта битва превзошла дарования Дибича; приведя на память Кулевчинское сражение, можно судить, что случилось бы, если б турки вздумали умно защищать Балканы и Румелию? Словом, я полагаю, что помочи были необходимы для Дибича, и что звание корпусного командира или начальника главного штаба у решительного, твердого и знающего свое дело главнокомандующего — очерк Попилия, через который никогда бы не следовало ему переступать. Его двинули за этот очерк и спустили с помочей, от ложного заключения, что тот, кто оказал дарования в звании обер- и генерал-квартирмейстера, или начальника главного штаба армии, неминуемо должен обладать всеми качествами, необходимыми для главнокомандующего. Бесспорно, что нет правил без исключения, но отличное исполнение обязанностей в этих званиях не есть достаточное мерило дарований и достоинств человека, определенного быть главою и душою армии. Предлагать начальнику отважные предприятия и при неудачах отстраняться от ответственности, оставляя ему всё бремя, — а при успехе разделять с ним славу предприятия, — не то, что самому решаться на предприятия, всегда более или менее гадательные и принимать на себя ответственность пред властями и общественным мнением за малейшую неудачу. Для последнего необходимы решительность и сила воли, которые суть основные стихии нравственного состава истинного полководца; в этих-то стихиях нуждалась и нуждается большая часть военачальников всех веков и всех народов. Вот от чего великие полководцы столь редки и вот от чего мантия полководца была не по росту Дибичу.

27

Дибич, отличавшийся всегда замечательною храбростью, находился во весь день сражения при Кулевче в шести верстах от поля битвы, с зрительною трубой в руках; он при этом сказал: «так как Толь составил план сражения, то пусть он сам и распоряжается в нём». Это сражение было выиграно, как известно, самым непонятным и чудесным образом лишь благодаря паническому страху, распространившемуся в турецкой армии вследствие взрыва нескольких зарядных ящиков. Граф Толь, а еще менее Дибич, не виновны в одержании этой победы, имевшей огромные результаты; позиция, избранная для нашей армии, была крайне пересечена и невыгодна для принятия боя. Арнольди прискакал с своими орудиями уже по отбитии главных атак турок, которые после нескольких блистательных пушечных выстрелов, обратились в решительное бегство.