Записки десантника
Шрифт:
Примером для партизан служила и наша разведчица Финская. Привыкшая к длительным переходам, она сравнительно легко переносила наши блуждания по болотам, никогда не поддавалась унынию, а ее рассказы из личной жизни заставляли многих партизан видеть в ней образец для подражания. Особенно запомнился мне один из ее рассказов. Как-то раз на привале Вершок и Лядовский сидели недалеко от нашего штабного пункта и с тоской разглядывали свои израненные язвами ноги. К ним подошли медсестра Зина Савченко и Галя Финская.
— Что, сильно болит? — спросила Зина Лядовского, усаживаюсь рядом с ним.
— И не спрашивайте, просто хоть караул кричи, — ответил в отчаянии минер.
— Ведь вот окаянная болезнь, и лечить-то ее здесь нечем.
— Терпим, что же нам еще остается делать. Когда идешь — вроде легче, а как присядешь — свет становится не мил, — жаловался Вершок.
— А вот у меня в жизни был такой случай, — начала Галя, решив, по-видимому, отвлечь партизан от их мыслей. — В первые дни прихода немецких фашистов я жила у свекра в селе Богушевичи вместе со своей семьей. Перебивались мы кое-как, лишь бы не умереть с голоду. Однажды пошла я со свекровью на другую сторону речки, на подворье ветеринарной лечебницы — в ней мой свекор до войны работал конюхом, — накосить для коровы клевера. Захотелось заглянуть в здание амбулатории. Там — полный разгром. Полы устланы битым стеклом, валяются поломанные ящики, разбитые банки, пробирки. Вдруг до моего слуха доносится глухой стон. Я сперва перепугалась, потом немного осмелела и осторожно заглядываю в дверь. Вижу, на полу лежит человек в форме советского солдата. Брюки и гимнастерка изорваны, сам весь перепачкан кровью. Лежит и изредка издает слабые стоны. «Бедный ты мой сыночек, — запричитала моя свекровь, — может, и наш Ванечка где-нибудь лежит вот так же…» Ванечка — это мой муж. Он в первый же день войны ушел со своей частью, и с тех пор ни я, ни мать ничего больше о нем не знали.
Финская на минуту умолкла. Глаза ее устремились куда-то вдаль.
— Ну, рассказывайте дальше, — попросил Вершок.
— Я решила осмотреть раненого и попытаться оказать ему помощь. Когда подошла к нему, он открыл глаза и спросил, кто я и здесь ли немцы. Я успокоила его, сказала, что фашисты были в селе, но выехали, а меня он может не опасаться у меня муж в Советской Армии. Раненый рассказал, как их, небольшую группу, настигли под Богушевичами немецкие автоматчики и открыли по ним огонь. «Первая пуля попала в ногу, вторая в бок… потерял сознание. Очнулся, немцев нет… Кое-как добрался вот сюда, а что делать дальше, не знаю». Я осмотрела его раны. Нога была прострелена выше колена, кость не задета. Но на боку — что-то страшное; мне по-казалось, что я увидела кости позвоночника. Свекровь сбегала за водой. Мы напоили раненого и стали приводить в порядок комнату. Вымыли пол, отыскали топчан, матрац и осторожно переложили раненого на постель.
В амбулатории нашлись кое-какие медикаменты, вата, пинцет и даже шприц с иглой. Не оказалось только бинта и спирта. Из дому я принесла бутылку самогона, чистую простыню и бинт. Перевязала рану на ноге. Раненый в это время впал в беспамятство и стал бредить. Тут я растерялась. До войны я закончила курсы Красного Креста, но что они мне дали? Оказание первой помощи — и только, а тут ранение в живот, возможно, воспаление брюшины, нужна хирургическая операция. Что я смыслю в этом деле? Наложила повязку на вторую рану и думаю, что же дальше делать? Вспомнила: в Богушевичи за несколько дней до этого прибыла какая-то врачиха, и хотя я слышала, что она не очень-то сердечный человек, решила: побегу к ней.
«Хорошо, — сказала она, — идите, я скоро приду». Прибежала я к своему раненому, вижу— дела плохи. А врача все нет и нет. Наконец я не выдержала и снова бегу к ней. «Видите ли, — говорит она, — я туда не пойду. У меня маленькие дети, придут снова немцы в село, узнают, что я лечила комиссара, — меня расстреляют, а ведь у меня дети…» Я подскочила к ней и крикнула: «Вы сейчас же пойдете туда, или я поведу вас по всему селу на веревке! Я вас изуродую
Не помню, что еще я ей кричала, но под конец схватила за руку и потащила за собой. «Я пойду, пойду, — лепетала она, — отпустите же, ради бога, мою руку, вы оторвете ее!»
Осмотрела она больного и поставила диагноз: «Воспаление брюшины. Протянет не больше суток». Я побледнела, а она заметила это и говорит: «Ну, стоит ли так волноваться, милочка, из-за совершенно чужого вам человека, да еще подвергать себя такой смертельной опасности? Ведь если…» Я как закричу: «Замолчите и убирайтесь отсюда вон, или я вас вытолкаю в шею!» Она — за дверь и оттуда визжит: «Учтите, вы заставили меня прийти сюда силой!» — «Учту, замолчите», — пригрозила я ей и вернулась к раненому. Вижу, он еще жив и даже пришел в сознание. Взялась я лечить его сама. Отдираю, помню, бинты и чуть не плачу. А он, бедняжка, ничего, терпит!
И что же вы думаете — выжил! Немало, правда, пришлось с ним повозиться, а когда окреп, дальнейшие заботы о нем взяла на себя женшина, которая жила рядом с амбулаторией.
— Подымайсь! — разнеслась по острову команда, означавшая начало нового маневра по болоту. Партизаны засуетились. Поднялись и мы, сидевшие вокруг Финской и безмолвно слушавшие ее рассказ.
— Да-а, героический поступок совершили вы, Галина Васильевна, — промолвил Вершок.
— Да разве я о себе хотела вам рассказать? Я просто хотела поставить вам в пример того солдата и рассказала о нем к тому, чтобы вы научились терпеть, как он, и не ныть из-за какой-то там экземы. Ясно?
— Да мы разве ноем, мы ничего, — приободрился Вершок.
Мины и снаряды стали рваться где-то совсем рядом. Колонна ускорила движение и в наступающих сумерках затерялась среди болот.
Глава двенадцатая. Возвращение на Палик
Утром двадцатого июня восточная окраина Большого острова, на котором вновь очутилась наша бригада, вдруг огласилась лаем собак и выкриками эсэсовцев. Каратели перебрались на остров и, рассыпавшись по нему цепью, продвигались в нашем направлении. Медлить было нельзя. Мы тут же снялись с острова, быстрым маршем прошли с полкилометра по болоту и вышли на небольшой островок — Северный. Гитлеровцы не могли, конечно, не обнаружить наших свежих следов, но преследовать нас не стали, а, по-видимому, передали на берег донесение о направлении нашего отхода. В воздухе вскоре повис «костыль» — так партизаны называли самолеты-разведчики.
С берега загрохотали минометы и пушки. Сначала снаряды и мины рвались впереди нас, потом справа и слева.
— Пристреливается, стервец, — заметил Волошин. — Надо успеть выскочить из-под обстрела, пока снаряды не накрыли нас.
Лопатин стал следить по часам за короткими паузами между артиллерийскими залпами и, выбрав момент, скомандовал:
— Вперед!
Бригада быстрым броском проскочила метров сто по прямой, а затем круто повернула на запад.
Чтобы ввести в заблуждение противника, который мог пойти по нашим следам, мы до вечера петляли по болоту, останавливаясь лишь на короткое время, чтобы дать отдых усталым ногам, до того одеревеневшим к концу дня, что, казалось, еще шаг-два — и упадешь словно подкошенный прямо в болотную жижу.
Ночь мы провели на маленьком островке Павлове, расположенном в тылу карателей, засевших теперь на Большом острове.
На следующее утро наш наблюдатель заметил с дерева, что прямо на нас шагает по болоту около ста эсэсовцев. Времени на отход не оставалось, и мы вынуждены были вступить в бой.
Подпустив карателей на расстояние выстрела, наши партизаны открыли по ним дружный огонь. Особенно ценной оказалась в этом бою поддержка московских автоматчиков из отрядов Озмителя и Галушкина. Их огонь сразу же скосил первые ряды эсэсовцев, остальные в панике повернули обратно.