Записки гадкого утёнка
Шрифт:
Бог и грех неразделимы. В бездне Бога открывается взгляд на бездну греха. А в бездне греха рождается тоска по Богу. Чувство жизни, которое раскрывает Достоевский, — именно это. Древний грек с отвращением назвал бы его еврейским.
В русской культуре есть "эллинский", языческий пласт. Его выразил (вопреки своему головному христианству) Толстой. Выразил в Ерошке, в Наташе Ростовой. Они, конечно, не гуманисты, в книжном смысле этого слова. Но если бы Наташа Ростова удостоилась быть умной, она была бы умной гуманистически. И все гуманисты любят Наташу Ростову.
…Гуманисты {46} просто
Достоевский этот покров срывает. Он весь ночной. Даже в своих пороках, в своих попытках облить грязью жертвы насилий, подавленные российской властью, он все же бессознательно исходит из комплекса вины, из стихийного чувства вины, греха, из бесконечного списка грехов, наделанных Карамазовыми и не искупленных двумя или тремя святыми. Каждая страница Достоевского вопиет о грехе и покаянии, есть исповедь темной и мучающейся своей темнотой народной души — до просветления: "Все мы друг перед другом виноваты"…
Мистическое чувство вины, по-видимому, вообще связано с какой-то земной болезнью… В болезни что-то есть: выключенность из будничной череды, взгляд на жизнь как целое (потому что она как целое уходит из-под ног), вопрос о смысле этого целого…
Так и с социальными болезнями. Патологией древних евреев была диаспора. Евреи ведь с самого начала, с египетского плена — "пришельцы", "странники" (так переводится само слово "иври"). В странствиях вынашивали они образ Спасителя. Но собственно вынашивали пророки, а кругом было много гниющей, вырождающейся плоти. Дух святой вошел в гниющее тело. Греческий народ, несмотря на свои пороки и извращения, был гораздо здоровее. Но он остался в язычестве, пока его не просветил юродивый еврей, ап. Павел.
Русской патологией была беспочвенность, созданная Молохом Российской империи, ломавшим на куски свое собственное прошлое, никогда не ценившим и не уважавшим культуру. Русской патологией была сама эта империя. Третий Рим, ради которого народ был отдан в рабство, в крепость, предан батогам, дыбе, шпицрутенам и всем прочим казням московским — единственно ради того, чтобы держать другие народы, павшие под власть царей, в еще большем унижении. Русской патологией была власть, свернувшая человека в бараний рог. Разные язвы, но чувство боли одно; и Книга Иова — любимая для Федора Михайловича Достоевского. А романы Достоевского — любимые книги в Израиле (по статистике — более любимые, чем в России).
Впрочем, нет ли и других аналогий? Разве здоровая Испания породила Кальдерона и его современников? И разве в здоровое время жил Августин? В самое больное для Рима и для большинства римлян. Но оно было хорошим временем для того, чтобы писать "Исповедь"; живи Августин в век Сципиона, под гром римских побед, он никогда
Распространяясь, гниение в конце концов убивает и дух. Но есть какой-то миг болезни, который выше самого цветущего здоровья…»
Это не теория, не концепция. Это — живое чувство. Монотеизм возникает как вопль к Богу. В совершенной заброшенности, в отчаянии одинокого, затравленного чужака. «Кричи к Богу» (шрай цум Гот), — говорила моя мама. Она не веровала в Бога, но хорошо помнила народные поговорки. Символ веры первоначального монотеизма — вопль с плахи: «Слушай, Израиль! Адонай Бог наш, Адонай один!».
Такое же непосредственное живое чувство — самосознание избранного народа, народа-церкви, невесты Господней. Оно возникало в истории несколько раз, и почти всегда связано с особой разновидностью монотеизма: у евреев, армян, сирийцев, ассирийцев. Национальное небо заменяло национальную землю, вырванную из-под ног. Однако нечто подобное случилось и у польских поэтов и мыслителей прошлого века, попавших в изгнание; и у некоторых русских мыслителей, — почувствовавших себя чужими в петербургском периоде. Особой религии ни у поляков, ни у русских не было; но потрясенное национальное самосознание создавало образ какой-то особенной католичности Польши, особенной православности России. И, по крайней мере, в Польше католичество действительно стало стержнем национального сопротивления.
Апостол Павел, создавая церковь, ваял ее из еврейской диаспоры. Он взял народ-церковь, отбросил разные обряды, скрепляющие народность (обрезание, запрет есть некошерное мясо и т. п.) и осталась — церковь. Недавно мне попались тексты 11-го века, в которых отчетливо выступает дух и отчасти даже плоть диаспоры, ее положение между народами земли, ее беды и страсти. Анонимный апологет, автор послания к Диогнету, создает идеализированный образ; но начинает он с совершенно точного социологического описания:
«Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и всё терпят, как чужестранцы. Для них всякая чужбина — отечество, и всякое отечество — чужбина…»
«Они во плоти, но живут не по плоти. Находятся на земле, но суть граждане небесные. Повинуются постановлениям и законам, но своею жизнью превосходят самые законы. Они любят всех и всеми бывают преследуемы. Их не знают, но осуждают; умерщвляют их, но они животворятся; они бедны, но многих обогащают. Всего лишены, и во всем изобилуют. Бесчестят их, но они тем прославляются; клевещут на них, и они оказываются праведны; злословят, и они благословляют; их оскорбляют, а они воздают почтением; они делают добро, но их наказывают, как злодеев; будучи наказываемы, радуются, как будто им давали жизнь» (Антология «Раннехристианские отцы церкви». Брюссель. 1978. С. 595–596).