Записки гробокопателя

Каледин Сергей

— Ну, это… держи, на всякий случай. — Он протянул ладонь Мишке. — Не люблю за руку сам знаешь, но мало ль…

— Что «мало ль»? — отвел его руку Мишка. — Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру!

— Короче, Валька позвонит вечером, если что, — упрямо сказал Воробей. Пошел я… Не боись, прорвемся!

Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал.

Воробей вошел без стука, ему можно и без стука.

— Вскопал я…

— Пойдем выйдем.

Петрович вылез из-за стола. Они отошли от конторы.

— Леша,

слушай… Слышишь?

— Ну?

— Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял?

— Кому говоришь, Петрович! — Воробей скривился.

— Ладно. С этим все. — Петрович достал яркую пачку. — Закуришь?

— Давай… Черные? Это какие ж такие? Не наши?

— Американские. Попробуй…

— Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни.

— Да нормальные они, кури. Когда тебе?

— К трем.

— Ну, ни пуха. Чего мог — сделал, «бригадир» Воробьев. — Петрович улыбнулся. — Главное, молчи побольше — глухой, и весь разговор. Валька, смотри, чтобы не напилась.

— Да она не придет… — Воробей потупил глаза. — Я ей утром бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. — Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует. Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы.

— Ну, тогда будь здоров, Воробей двигай, ни пуха!

— К черту! — Воробей повернулся.

— Погоди! Чуть не забыл, за работу… — Петрович сунул деньги Воробью в карман.

Лешка заметил: зеленая.

— Не много? — он с удивлением посмотрел на заведующего.

— В самый раз. Ну, дуй. — Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору.

«За яму полста!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда… Сдох бы!»

…Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича.

— Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом…

— Громче говори, — буркнул Воробей.

— Пенсия, говорю, больше будет! — крикнул заведующий.

— Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь — не забуду. Воробей трепаться не любит… А?

Петрович встал из-за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Снял со шкафа рефлектор и, поставив у ног Воробья, включил.

— Ага, — сказал Воробей.

— Денег-то нет? — спросил заведующий.

— Да Валька все… — Воробей щелкнул себя по горлу, — пока в больнице лежал.

— Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность — никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть… Смотри, синий весь.

— Да это в больнице крови пожалели, думали: аут.

Воробей входил в должность. Да и то сказать — входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября,

перебирался из сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие — никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени — он же и завхоз церковный — брал на складе уголь, набирал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе из спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукоризненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный, в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом возню в трафаретной — запаливал котел.

Контора — Петрович, смотритель, Раечка — приходила к положенным девяти в благостную теплынь.

Несколько раз без Воробья контора чуть не вымерзла. Котел никому не давался: делали вроде по-воробьевски, а огонь вдруг гас ни с того ни с сего. Выгребай из топки всю вонь, заводи по новой. «У Воробья секрет есть».

Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы, когда ни приди — староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее — заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала до лета. Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…

Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр — этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем, нищими на паперти, всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей, крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.

Так вот помер он. Воробей сам вызвался копать. Могилу отвели рядом с церковью, почти вплотную к ней, как положено по сану. А там земля — сплошняком камни, кирпичи, железки со старых времен от стройки еще остались. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было — чуть не на полметра; сколько тут их, попов, нахоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь — у церкви народу прорва, и в яме с ними не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано.

— Земля тяжелая, Лешенька? — наклонялась над запаренным Воробьем Марья Ивановна.

— Пустое, Марь Иванна, для батюшки конфетку сделаем.

И действительно сделал. Два метра глубиной, ровненькая, дно еловыми ветками выложил. Не могилка — загляденье.

…Воробей подошел к церкви, погулял вокруг — тянул время. Все ж к прокурору зовут, не в кино. Поднялся на паперть. Нищие разом заныли, запричитали, но, разглядев местного, смолкли. Воробей снял шляпу и толкнул тяжелую дверь.

В прохладном полумраке церкви стояло четыре гроба на специальных для этого скамьях. Возле гробов по-домашнему спокойно хлопотали родственники: прихорашивали, подправляли покойниц. Все четыре были старушки.