Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник)

Носик Борис Михайлович

Да, правда, и какое это имеет значение — узнает, не узнает, во что оценит… Неужели это и впрямь так важно? А если важно — то ведь, может, еще все-таки узнает… Дошел уже черед до Набокова, до Бунина, дойдет черед и до Русинова, через добросовестного Дашевского или еще как-нибудь, но еще до этого подойдет другой, тоже очень важный срок и черед, уйти за теми, кто был. Все в свой черед…

Он задержался в прелестной бухте возле Кассиса, а потом вдруг оказавшись ночью в Марселе, бродил по кварталу Кур-Бельзен, вороша в памяти пацанские песни о притонах Марселя. Под утро он, увлекшись, залез в какую-то темную кофейную, попал туда не вовремя и чуть не напоролся на нож — еле успел объяснить по-английски, что он никто и ничто. И тогда совсем черный человек — почему-то он был вьетнамец — забрал его к себе ночевать, чтобы показать ему квартиру (жалкая современная халупа в новом квартале), невесту (судя по всему, это была портовая шлюха) и старушку маму, которую он вовремя перевез из Вьетнама. Романтика пацанских песен облезала в убожестве мещанской квартирки, в предутреннем семейном скандале, в усталости, в маминой жалкой улыбке и чашке рисовой каши…

Наутро Русинов снова двинулся к северу. Дорогая

машина подобрала его невдалеке от Экса, в душистом сосновом лесу, где так хорошо было шагать одному. Он не преодолел соблазна, сел в машину и вступил в разговор с попутчиками: там были серб-художник, искусствовед-француз и беременная жена француза…

Это случилось на спуске, на крутом вираже серпантина. Завизжали тормоза, водитель что-то крикнул жене, сидевшей с ним рядом. Удар. Толчок… Русинов очнулся на склоне, в кустарниках, огляделся — увидел чуть ниже, в кустах, свой красный спальный мешок, а еще ниже, на скалах, машину: она еще катилась, переворачивалась, почти так, как он тысячу раз видел это в кино… Он отвел взгляд, посмотрел в синее, безоблачное небо. Он был жив, конец был отсрочен по каким-то неведомым причинам, которые он был согласен считать состоятельными…

1978

Песни и молитвы горнолыжника

(из повести «Гора»)

Предисловие горнолыжника

По утрам в Чегете я что-то такое сочинял. Какие-то романсы и молитвы. Потом, по дороге на канатку, забегали ко мне чегетские инструкторы — в комнатку украинской биостанции, где я спал, или на ее плоскую крышу, где пытался сочинять прозу. Спрашивали: «Новые есть?» Хозяйски спрятав в шуршащий комбинезон мой единственный экземпляр, обнадеживали: «Музыка будет к вечеру». Иногда теряли бумажку где-нибудь на горе. Но Влад Чеботарев никогда не терял: он был старший инструктор и мой друг. Со временем я стал проводить месяцы «межсезонья» у братьев Чеботаревых в Крыму. Там тоже писал. Там тоже пели.

В Москве друзья-композиторы сочиняли иногда музыку на мои тексты — бедный Саша Тараненко, почтенный Алмаз Манасыпов, прелестная Анечка Икрамова (добрый отчим Камил привез ей из Франции синтезатор).

Пели эти песни чаще всего в горах, но иногда и в долине. Переводные пела по-русски волшебная полька Эва Демарчик, анонимно, как водится, пели их в московских театральных спектаклях, а недавно спела русская актриса в польском фильме «Маленькая Россия». Одну, о травке (на музыку Ани Икрамовой), грозилась спеть чудная Камбурова. Может, даже и спела. Что-то спел Сергей Никитин. Но чаще прочих, конечно, пел Влад Чеботарев. Под гитару, в горах. Предприимчивый палаточник Карп даже продавал у нижней станции чегетского подъемника наш «альбом». Это был пик нашей скромной высокогорной славы.

Все свои «серьезные» стихи я давно растерял. Но вот, отправляясь недавно на вечернюю прогулку в лес Дило, что близ нашего хутора в Шампани, прихватил я, как всегда, «уокмэн» и первую попавшую под руку кассету, а войдя в лес, нажал кнопку — и обмер: Владик поет… Отгуляв в лесу прописанное кардиологом время, вышел я на опушку, двинулся к своему хутору через поле пшеницы, ячменя и рапса, а он все пел, пел и пел, Владик. Он пел, а я слушал — про былую безбедную жизнь горнолыжника. Господи, велика щедрость Твоя…

Домой пришел чуток растревоженный, сел за стол и чуть не все расшифровал с пленки.

МОЛИТВА

О Господи, Твоя разлита благодать В сосне, горе и белой этой снежности. А может, и во мне, в моей усталой нежности — О Господи, Твоя разлита благодать. О Господи, дела Твои чудны — И неба твердь, и каждое создание, И шум лесной, и тайное свидание — О Господи, дела Твои чудны. О Господи, Ты славен и всеблаг. Как высшее Твой день приемлю благо. В Твоем творенье сложности отвага — О Господи, Ты славен и всеблаг. О Господи, Ты добр и милосерд: Под небом я беспечною мишенью Семижды семь умножил прегрешенья — Но Господи, Ты добр и милосерд. О Господи, всезнанью Твоему Так явны все дела мои ночные И мысли, и движенья потайные — Всевиденью, всезнанью Твоему… О Господи, открой Твои пути Заблудшему в бессмысленном хожденье, Погрязшему в тоске и наслажденье — О Господи, открой Свои пути. О Господи, где грань Добра и Зла? Опутаны порукою греховной, Божбою лишней, лаской безлюбовной — О Господи, где грань Добра и Зла?

Осенний лист

Может быть, отчаянны да исты, Нам накличут смерть иеговисты. Может быть, неправедные яйцы Нам отрежут желтые китайцы… Все ж, однако, бурый лист осенний Мне сулит надежду на спасенье. Падшая, опавшая листва Шепчет мне утешные слова. Говорит:

«Все было, было, было И быльем давно уж поросло. Все, чем нас гнобили, не сгубило, Все, что нам грозило, пронесло. И пока пылит твоя дорога, Не спеши откинуть костыли: Много городов еще у Бога, Много неисхоженной земли».

Пора отъезда

Пора отъезда — грустная пора, Напрасная морока расставанья… Я вас покину, белая гора, И неба синь, и снежное блистанье. Как ни тяни, всему придут конец И грубость непрощенная ухода. Глянь — ледниковый светится венец, И столь нежна кавказская природа. Как тяжело в такой вот день уйти, И странствий дух мне нынче неприятен. Мне суета дорожная претит, Приезд же будет, как всегда, некстати. Так объясни, зачем же я спешу, Зачем в тоске терзаю расстоянья, Зачем мне эти суета, и шум, И грустная морока расставанья? А может, просто должен привыкать Я к грубости последнего ухода? За тем и марта нынче благодать, И так нежна кавказская природа.

В какой мы, друг, поре?

Ночь холодна, и день, как снежный наст, И все на памяти старик Екклезиаст, И все на памяти, что каждой вещи — час, Что день родившийся закончится без нас. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе… Есть время шить и время разрывать, Злодейства время, время врачевать. Есть время обнимать, и час уйти за дверь, Есть время поисков, и есть пора потерь. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе… Есть день любви и ненависти ночь, Пора прихода — и ухода прочь. Есть время сберегать, и время все бросать, Есть время сад садить, и время вырывать. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе… Смеяться время, время слезы лить, Есть время, чтоб молчать, и время говорить, Разбросанные камни собирать, Родиться время, время умирать. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе… Мой скуден хлеб, я одинок в труде, А там, где двое, — им светлей в беде. И там, где двое, — им теплей в ночи. Но мы одни, мы мерзнем и молчим. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе… Все, что по силам, сделай на земле. Что не успеешь — скроется во мгле. Мы путь земной проходим только раз — Так говорил мудрец Екклезиаст. А мы с тобой — в какой мы, друг, поре? Последний снег растаял на горе…

Письмо из Ленинграда в Гаспру

Какое холодное лето У нас в изумрудном раю. И мы по-ноябрьски одеты У Духова дня на краю. И тяжкое серое небо Нависло, как вечный обвал. Июнь будто сроду здесь не был, А зной никогда не дневал. Так влажно полощется ветер, Так мокро свежи тополя… Мне вспомнилось вдруг, что на свете Есть южная ваша земля, Где солнцем прогретое море И пляжа сухие пески В негромком полночном раздоре Касаются темной руки. И жизнь, наподобие круга, Замкнулась, как старый недуг: Затем и примчался я с юга, Чтоб снова стремиться на юг, Чтоб снова вкусить перемену, Подставить себя под удар… Как будто бы вырвал из плена Свободы довременный дар.