Записки майора Томпсона. Некий господин Бло
Шрифт:
А то, что, казалось вам, может облегчить дело, всегда оказывается неприемлемым. Возьмем, к примеру, деньги.
а) Они у вас есть.
— Ты же прекрасно знаешь, — говорите вы, — что я тебя никогда не оставлю… Ты ни в чем не будешь нуждаться…
Произнося эти слова, вы невольно вспоминаете всех тех негодяев из числа ваших знакомых, которые, бросив своих жен с тремя детьми, выплачивают им по 350 новых франков в месяц. И вам кажется, что ваша жена должна будет все-таки оценить по заслугам ваше благородство. Вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь!
— Еще бы, не хватало оставить меня без куска хлеба!
Это было бы слишком! Ах, тебе, вероятно, хотелось бы, чтобы я была благодарна тебе за то, что ты не совсем потерял человеческий облик. Тебя
— Но, дорогая, я совсем не это хотел сказать…
(Всегда как-то получается не совсем то, когда говоришь именно то, что хотел сказать.)
— Тогда что же? Твои деньги, вечно ты со своими деньгами! Мне наплевать на твои деньги! У тебя только одно слово на языке: деньги! Поступай как угодно со своими деньгами… со своими грязными деньгами… деньги… деньги… [177] (и т. д.).
177
Обычно это слово повторяется трижды.
б) Денег у вас нет.
Дело упрощается: имеют значение только деньги.
— И ты думаешь обеспечить двух женщин, когда не можешь прокормить даже одну! Мсье считает себя миллионером… (и т. д.)
Только драматургам удается вывести своих героев из этого порочного круга. Я же топчусь на месте, не находя выхода.
Честное слово, я бы отдал все, что имею, тому драматургу, который сумел бы провести мой решительный разговор с Терезой у нас дома с таким же успехом, с каким это ему удается на сцене. Я прекрасно знаю, что это невозможно. Впрочем, также было бы невозможно провести на подмостках настоящую семейную сцену: пьесу ждал бы полный провал. В жизни говорят или слишком много, или слишком мало. Точная доза известна лишь драматургам. В театре все укладывается в одно действие. Решительная фраза провоцирует резкий ответ, и это приводит к окончательному разрыву. Все свершается за пятнадцать, в крайнем случае за двадцать минут. У нас с Терезой такая сцена может длиться полтора года. Каждый раз, как она вспыхивает, я надеюсь, что она будет окончательной, и каждый раз вопрос остается открытым.
Должно быть, я просто не умею найти нужных слов. И меня всегда удивляет та легкость, с которой герои находят нужные слова в решающий момент. Возьмем для примера две-три сцены из знаменитых пьес, в которых дело кончается разрывом:
Мы сердцу воли не должны давать. Не надо слез, их вынести нет силы, И без того ты сердце мне разбила…Или же:
«Помнишь, в день нашей свадьбы я поклялся быть чистым как кристалл… Так вот, сейчас кристалл помутнел…»
Все это, конечно, очень красиво: «чистый как кристалл». Но попробуйте-ка отыскать нечто подобное в живой жизни. Хотел бы я видеть такого супруга, который в разгар бурного объяснения со своей половиной изъясняется в подобных выражениях. В жизни ничего похожего не говорят, да к тому же с налету. По крайней мере я не говорю. Я с трудом подбираю слова. Мне явно не хватает суфлера. Впрочем, и слова, которые вы произносите, и решения, которые вы предлагаете, всегда неудачны. Вот почему, конечно, лейтмотивом супружеских сцен служит именно эта бесконечно повторяющаяся фраза: «Я не то хотел сказать!» Как бы выглядели актеры, если бы они не переставая твердили: «Я совсем не то хотел сказать, дорогая!» И потом эти крики, рыдания, истерики. На сцене из-за них ничего нельзя было бы расслышать. В театре даже рыдания подчинены воле режиссера. Между двумя всхлипываниями героиня находит возможность произнести что-то вполне осмысленное, что способствует дальнейшему развитию действия. В жизни, напротив, все идет так беспорядочно, нелепо, трагикомично. Одно невпопад сказанное слово (а они все говорятся невпопад) может с поразительной ясностью вызвать к жизни сцену, разыгравшуюся вечером 1946 года в доме вашей тещи. Подходящий случай, чтобы облить грязью всех ваших родственников, которые, если быть справедливым, недорого стоят. Я уж не говорю о том, что то и дело приходится менять тему — разговора из-за того, что другие люди постоянно
Нет ничего изнурительнее этих сцен независимо от того, прерывают вас каждую минуту или нет. Только актер способен безнаказанно выдерживать подобное и до конца сохранять твердость во время сражения. Меня же это выматывает больше, чем двухдневный поход или целая трудовая неделя. Может быть, это происходит потому — опять в отличие от театра, где все должно окончиться к полуночи, — что настоящая супружеская ссора, которая обычно разгорается после ужина, часам к 10, с новой силой вспыхивает среди ночи, когда в театре уже давно опущен занавес. Видимо, особое пристрастие ко всему театральному и трагическому побуждает женщин выбирать это время суток для выяснения отношений. (Днем они предпочитают делать это в общественных местах.) Меня будят рыдания Терезы, я пытаюсь ее успокоить. «Почему ты плачешь?» — спрашиваю я ее (как будто мне это не известно). Этот столь же нелепый, сколь и бесполезный вопрос вызывает новый приступ истерики, которая вряд ли закончится раньше пяти часов утра, и главное — мы так и не придем ни к какому решению. Должно быть, театр — единственное место на свете, где с каждой сценой события приближаются к развязке. В обыденной жизни вы топчетесь на месте и кажется, что слова ни к чему не ведут: либо вы говорите больше, чем следовало, либо не находите слов, чтобы сказать то, что следовало.
Впрочем, следует ли вообще говорить? Здесь мнения расходятся. Те, для кого истина — прежде всего, говорят. Те, кто из лжи сделал себе культ, тоже говорят (все, кроме правды). Некоторые предпочитают говорить недомолвками. Другие полагают, что лучше всего молчать: «Перемелется — мука будет».
Я до сих пор не выработал окончательной линии поведения. Долго, очень долго и я считал ложь своим моральным долгом: лучше обманывать, чем причинять страдания.
Но сколько можно лгать… тем более что вам постоянно твердят:
— В любом случае я бы предпочла знать правду… Сомнения измучили меня!.. И потом я не хочу, чтобы меня дурачили («потом» следовало бы заменить словом «главное»).
Увы! Все это ложь (за исключением страха «быть одураченной», так как самолюбие и страх оказаться в глупом положении действительно стоят на первом месте), женщины хотят знать, «знать, как себя вести», хотят «все выяснить». Когда же они узнают, оказывается, что они узнали совсем не то, что бы им хотелось. Конечно, сомнения мучают Терезу, но еще больше ее мучает правда.
Я это понял в тот самый день, когда рискнул заговорить. Разговоры ни к чему не ведут, если ты окончательно не решился на разрыв. В противном случае слова бесполезны: они говорят или слишком много, или недостаточно. Во всяком случае, так происходит со мной: стоит мне заговорить, как я тут же начинаю жалеть о том, что сказал. Если же я не заговорю, то жалею, что промолчал.
Я перепробовал все. Я играл роль мужа усталого, мужа подавленного, мужа измученного, мужа терзающегося, я даже пытался изобразить из себя мужа одержимого, сексуального психопата, я просыпался по ночам с криком: «Где, где твой затылок?» Однажды я дошел до того, что сказал:
— Я давно хотел признаться тебе, Тереза… Я должен это сделать… Я — чудовище… Ты связала свою жизнь с чудовищем… Я — сексуальный маньяк. Мне нужны косы…
Поразмыслив, я решил, что косы все-таки приятнее затылка. Я надеялся, что испугаю ее и она захочет вырваться из моих когтей. Но она только рассмеялась. Все это блажь и ерунда… У каждого мужчины свои мании: одному подавай черные чулки, другому замшу, того волнует белье с оборками, а этого — шелк.
— Ты меня еще любишь? Ты сохранил уважение к семье, которую мы вместе создавали?