Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

Данинос Пьер

— Ну как ты можешь…

— Тогда… Ведь не променяешь же ты нас на какую-то девчонку с косами?

Потоки горючих слез, очередная истерика. В результате: ноль.

Месяц спустя я изменил тактику. Теперь я изображал тоскующего супруга — настолько явно изнывающего от тоски, что не спросить его, что с ним происходит, было бы просто невозможно.

Вот тогда бы я заговорил, разразилась бы ссора и волей-неволей пришлось бы принимать какое-то решение.

Не так уж трудно заново пережить все эти события, вновь окунуться в атмосферу тех дней. Все еще так живо в моей памяти. Жизнь стала одновременно чудесной и невыносимой. Я дошел до того, что начал завидовать сослуживцам, которые вечером, уходя с работы, потирают руки, предвкушая возвращение домой,

и потом с радостной улыбкой поворачивают ключ в двери своей квартиры. Так бывало прежде и со мной… За дверью, которую я так нерешительно открываю теперь, ждет меня эта женщина, а ведь когда-то мы играли с ней, я изображал собаку… она пряталась в коридоре, а я нападал — большой, фыркающий пес. Да, когда-то я изображал собаку, а сейчас… Сейчас я с содроганием поворачиваю тот же самый ключ, словно открываю дверь своей темницы. Меня поддерживает только мысль, что в эту же минуту миллионы мужчин, открывая двери своих квартир, готовы, как и я, на все, лишь бы не возвращаться домой. Я думаю о них, о всех тех, кто так томится в своей семье, что от тоски начинает набирать номер телефона точного времени, о тех, кто просыпается без малейшего желания прожить наступающий день, о тех, кто живет как по инерции. «День прожил — и ладно», — как говорит Гогэ, как говорит Пактон, как все они говорят. На свете столько супругов, которые с трудом переносят друг друга, что невольно возникает вопрос: браки ли порождают взаимную антипатию или взаимная антипатия приводит к бракам. Ведь существует же закон: «Противоположности сходятся». Но стоит ли распространяться о супружеской жизни? О ней давно все сказано — и особенно тут постарались юмористы, сравнивавшие ее то с книгой, первая глава которой — поэзия, а остальные — сплошная проза; то с обедом, где первое блюдо оказалось куда вкуснее десерта.

Короче, от меня так и веет тоской, я уныло смотрю на Терезу. Я вздыхаю, глядя на детей («Боже мой, бедные малютки, что их ждет!»). Я ерзаю в кресле. Я отказываюсь от еды. А жаль, сегодня как раз мое любимое сотэ из почек. Но все равно нет аппетита. Даже на почки. У меня свой план. Сегодня днем я встретил одного приятеля, жена которого пришла к очень правильному заключению, что ее мужу необходимо встряхнуться. Он артист.

Правда, я не артист, но и служащему страховой компании иногда бывает необходимо встряхнуться. И вот начинается:

— Ну что ты повесил нос? Весело, нечего сказать! Я ведь тоже днем не развлекалась! Скажи по крайней мере, в чем дело? У тебя какие-то неприятности?.. Ничего, все обойдется…

(Я немного по-иному представлял себе начало этого разговора, но лед все-таки тронулся.)

— Неприятности… И да… и нет…

— Если тебе угодно говорить загадками…

— Послушай, Тереза… Будет лучше, если я поговорю с тобой откровенно… (Что означает: уже многие годы я не говорил откровенно). Мне тоскливо…

— Вот это мило! Тебе тоскливо. Ты, может быть, думаешь, что мне безумно весело?

— Сейчас мы говорим не о тебе.

— Ну еще бы! О тебе, всегда о тебе! Ты занят только самим собой. Ты говоришь только о своих делах. Тебя ничто не интересует, кроме собственной персоны. Подумать только, мсье тоскует!

— Да, и мне необходимо…

— Необходимо, конечно, отдохнуть? Давай поедем куда-нибудь, мой дорогой. Ведь мы никогда не путешествуем. Я только об этом и мечтаю. Послушай-ка, через неделю у детей начинаются каникулы, они уезжают в горы со своей школой. Воспользуемся этим: мне бы очень хотелось на Корсику.

— Я совсем не то хотел сказать… Мне необходимо встряхнуться, возродиться.

— Возродиться! Мсье желает возродиться! По-моему, хватит одного старого экземпляра.

— Сейчас не время шутить!..

— Скажите, пожалуйста! Это уж чересчур! Разве я начала все это?

— Нет, но я хочу сказать…

— Понять, что ты хочешь сказать и что ты не хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что мне необходимо развеяться.

— Иначе говоря, ты хочешь уехать. Мсье хочет уехать?

(В семейных сценах муж превращается в «мсье», «мосье».)

Кажется,

начинается…

— И конечно, он хочет уехать один…

— Да.

— Чудесно! Ты мне твердил всю жизнь, что ненавидишь одиночество.

— Вкусы меняются…

— Выходит, сейчас ты готов уехать с кем угодно, только не со мной?

— Я не это хотел сказать…

— Слушай, не выводи меня из терпения! Скажи мне в конце концов все, что ты хочешь сказать, и придержи про себя остальное!

— Так вот, мне надо немного встряхнуться, развеяться… Кстати, Жан уехал один, а его жена…

— Не смей мне говорить об этом типе! О ком угодно, только не о нем!

(Еще одно правило: человек, которого ты приводишь в пример, оказывается единственным, о ком не следовало бы даже упоминать.)

— У каждого мужчины рано или поздно возникает необходимость…

— Необходимость чего? Все послать к черту? Так, что ли? Договаривай, если начал! Ну, что же, бросай нас! И убирайся, если уж ты так этого хочешь! Раз уж этой девке удалось разрушить наш очаг! Я как-нибудь обойдусь… пойду в прислуги!

— Дорогая!

Почему «в прислуги»? (А впрочем, почему «дорогая»?) Тереза, как и многие другие, была бы способна выполнять работу более квалифицированную, лучше оплачиваемую и вообще более достойную ее. Но, как и другие женщины, она кричит, что «как-нибудь обойдется» без меня и «пойдет в прислуги», так как в этой перспективе, в самом слове «прислуга» есть что-то бедственное, что заставляет сжиматься сердце мужа и больно бьет по его самолюбию. В сотнях тысяч семейств, разбросанных по всему свету, от Владивостока до Ванкувера, взрываются те же самые слова, звучит та же фраза: «Ну что же, я пойду в прислуги! Раз эта девка разрушила очаг!»

Не меньшее впечатление, чем «пойду в прислуги», производят слова «разрушить очаг». Перед глазами сразу же возникают черно-красные плакаты военных лет, изображавшие беженцев («Национальный заем. Подписывайтесь!»): женщина, повязанная платком, толкает убогую тележку с плачущим ребенком, покидая охваченную пламенем деревню. Женщин, видимо, потому так притягивает к себе образ «разрушенного очага», что для них главное в любви то же, что и для мужчин в работе: желание создавать. На том огромном корабле, который будет нести нас до самой смерти, каждый из пассажиров одержим стремлением построить что-то прочное. Твердыня, воздвигнутая женщиной, — ее домашний очаг. И у какого, даже самого бесчувственною мужчины не дрогнет сердце перед скорбным образом разрушенного очага? Уж не говоря о сердце женском. Мужчина плачет надрывно и скупо, женщины заливаются слезами. Никакими разумными доводами не остановить эти потоки слез. Продолжение разговора приходится отложить на день или на неделю. Жизнь, даже по Корнелю, не допускает единства действия.

Вот почему супружеские сцены так не похожи на те, которые разыгрываются в театре. Говорят, театр — сама жизнь. Но жизнь — это отнюдь не театр. Жизнь, записанная на пленку в том виде, в котором она развертывается, полна ложного пафоса, недопустимого на сцене. Театр — это жизнь, пересмотренная и отредактированная, сконденсированная, сжатая до предела. Театр — это гигантское предприятие, компенсирующее комплекс неполноценности самого автора, который заставляет говорить своих персонажей, так как он никогда не осмелится заговорить сам; актеров, во всеуслышание играющих роль, которую у них никогда не хватит смелости взять на себя в жизни; зрителей, которые приходят послушать то, что они не хотят и не могут сказать у себя дома и которые чувствуют себя как бы облагороженными, входя в образы героев. И все покидают театр удовлетворенные, повторяя: «Такова жизнь!» Хотя это — квинтэссенция вымышленной жизни. (Разумеется, если перед нами разыгрывается наш собственный случай и для него к 23 часам 35 минутам находят радикальное решение, которое лично мне кажется превосходным, Тереза тут же восклицает: «Так бывает только в театре». Впрочем, на сцене она узнает всех, кроме самой себя.)