Записки музыканта
Шрифт:
Дорога из Каре в Генгам, где наши путники должны были остановиться на ночлег, проходила среди густых кустарников и заполненных мутной водой болот, которые кое-где пересекали дорогу, к великой радости де Крозона, уж очень ему нравилось смотреть, как кони копытами разбрызгивают и вспенивают воду. Никогда он не чувствовал себя таким молодым, никогда мир не таил в себе для него столько новых захватывающих впечатлений. Конечно, все его спутники были мертвецами, осужденными влачить тяжкие цепи, но с ним они обращались так вежливо, будто читали по книге, содержащей свод правил хорошего тона. Когда музыкант узнал, что его выманили из дома лишь затем, чтобы дворянин из Кельвана прослушал несколько пьес, перед тем как упокоиться в могиле, он немало перепугался, однако ведь этот дворянин и на самом деле не пожалел завещать ему яблоневый сад, словно догадавшись, как нашему музыканту нравятся холмы, с которых открывается вид на всю долину реки Блаве. Да к тому же именно в этой компании музыкант узнал, что слава о его искусстве разошлась за пределы Бретани: доктор Сабат рассказал, что в Авиньоне,
— А не влюблен ли наш соловушка?
Мадам де Сен-Васс краснела, а у музыканта сладко щемило сердце и к горлу подкатывал комок. Неужели он влюбился в покойницу? Да и кто бы сказал, что она мертва, видя теплую белизну ее рук и груди, лукавый блеск ее глаз! У нее была привычка высовывать кончик языка и облизывать губы, сначала верхнюю, потом нижнюю, и де Крозон, поглядывавший на нее искоса, дабы не дать нотариусу повода для злословия, невольно повторял это движение, а она тогда слегка вскидывала голову и глядела на музыканта безмятежно и просто, словно видела перед собой восхищенного неоперившегося птенца, еще не испытавшего радости и упоения полетом. У музыканта горели уши, и он ощущал нечто такое, что его пугало, но вместе с тем приносило неизъяснимое блаженство. Они ехали на Ланривен, срезая путь, по старой дороге, по которой лет пятьдесят никто уже не ездил, с тех пор как на этой дороге отрезали голову нищему из Плуаре, когда тот совершал паломничество в Сент-Анн д’Оре; а потом он стал выходить на дорогу, держа голову в руках, и просить милостыню у прохожих и проезжих, причем монету надо было класть в рот — руки-то заняты.
— Ну, если нищий из Плуаре выйдет на дорогу, — сказал полковник Куленкур, — придется господину нотариусу распроститься со своей каролиной времен империи.
— Мертвые не подают, — возразил нотариус из Дорна. — Об этом сказано в Lex Cincia de donis et muneribus [34] ; великая вещь римское право.
Должно быть, бедняга нищий из Плуаре знал, что в карете едут мертвецы, ибо не вышел на дорогу ни у моста возле Боса, ни на перекрестке с дорогой на Сен-Мартен, не иначе тоже был знатоком римского права. Когда проезжали мимо каменного распятия у Ланривена, начало смеркаться. Какая-то старуха зажигала фонари, а солдат во фригийском колпаке и с ружьем за плечами что-то выцарапывал ножом на свалившейся со столбов старой перекладине ворот, служивших въездом в родовое поместье виконтов Туль-Гулик.
34
Закон Цинция (начало III в. до н. э.) о запрещении судьям принимать подарки и вознаграждение за ведение процессов (лат.).
Постоялый двор, вернее, бывший постоялый двор, где они собирались провести ночь, находился на холме в двух лигах от Генгама, среди лугов, заросших высокими травами. Карета съехала со старой, заброшенной дороги. Мамер направил ее по полю меж кустами ольшаника, и господин музыкант обратил внимание на то, как резво бегут лошади ночью, и на то, что карета катится по таким местам, где нет ни дороги, ни ровного поля, да так быстро, что за окном все мелькает, ничего не разглядишь. Наконец остановились, вся компания вышла из кареты и двинулась вперед, во главе шел полковник, на его треуголке примостился дух Ги Черт Побери, светлячок, который и указывал остальным путь к ночному пристанищу. Мадам Кларина де Сен-Васс одной рукой подобрала юбки до колен, а другой держалась за плечо господина де Нанси. Они шли по высокой траве, достигавшей до пояса. Постоялый двор оказался полуразрушенной башней, по обе стороны от нее были выстроены большие навесы, а перед ней был круглый дворик, вымощенный каменными плитами. Из-под навеса слева вышел человек, судя по овчинному полушубку — пастух, который нес фонарь. Рядом с ним шел другой мужчина, закутанный в белый плащ и ведший на поводке огромного волкодава — пес натягивал поводок, рвался броситься на пришельцев, скалил зубы и злобно рычал.
— Стой, кто идет? — спросил человек
— Вернее было бы сказать — какая мертвая душа! Идет покойный полковник Куленкур де Байе из войска принцепса Нормандии. А кто осмелился тревожить мертвецов на пустошах Медака?
Человек в белом плаще переложил поводок в левую руку, а правой взял фонарь у того, который смахивал на пастуха, и подошел поближе взглянуть на гостей. Полковник, стоявший посреди дворика, обнажил шпагу, стоявший чуть позади дворянин из Кельвана принялся вывинчивать шпагу из трости. Прочие остались в арьергарде, а наш музыкант решил, что не уронит честь де Крозонов из Шато-Жослена, если спрячется за смоковницей, росшей у входа во дворик.
— Добрый вечер, господин родственник! Вас приветствует офицер королевского флота капитан фрегата Дю Гранн! А что, в Седане не нашлось могильщика?
— Кое-кто не отошел еще от гнева! — ответил полковник, вкладывая шпагу в ножны, — Моя мать — упокой Господь ее Душу — была из рода рыжеволосых Дю Граннов. А что вас сюда привело, господин капитан? Неужели в этих высоких травах затерялся какой-нибудь королевский фрегат?
Капитан передал пастуху фонарь и пса, который понемногу успокаивался, и стал о чем-то говорить с полковником, понизив голос. Нотариус из Дорна, очевидно, знал этот постоялый двор и провел остальных под навес, находившийся слева от башни; там путники сели в кружок и, видя, что полковник задерживается, принялись ужинать копченой селедкой и вареными яйцами, запивая их молодым сидром. Музыкант купил в Эльгоате буханку ржаного хлеба и теперь отрезал от нее аппетитные ломтики с поджаристой корочкой для доктора Сабата, который любил поесть. Прошло полчаса, полковник все еще продолжал беседу с капитаном, а для музыканта ночи были тягостными, ибо мертвецы, усевшись поудобней, всякий раз начинали рассказывать друг другу свои истории, как будто они не были давным-давно всем известны, и получался весьма зловещий хор, каждый говорил свое, не слушая других. Они добрались уже до середины своих рассказов, когда пришел наконец полковник и присоединил свой голос к общему хору. На этот раз он говорил быстро, и рассказ его был короче, чем обычно, за ним заторопились и остальные, и вскоре какофония прекратилась.
Полковник встал со скамьи и, положив обе руки на эфес шпаги, заговорил спокойным голосом, в котором, однако, слышались нотки радостного возбуждения.
— Под другим навесом и в нижнем этаже башни, где когда-то размещалась кухня, — сказал он, — сейчас находятся девять шуанов [35] под началом моего кузена Дю Гранна, они забрались в эту глушь потому, что на рассвете по дороге из Сен-Бриё в Морле республиканцы повезут две пушки, их-то эти бретонские дворяне и хотят отбить, пустив в ход ружья и шпаги. Если бы я не был мертвецом, то, как самый высокородный из всех здесь находящихся, взял бы командование на себя.
35
Шуаны — вандейские сторонники короля во время Великой французской революции.
Сказав это, он гордо выпятил грудь. Кончиком ножен провел на земле черту, обозначив ею большую дорогу, справа от нее очертил кружок — это был лес, а слева — еще один кружок, чтобы обозначить место, где они находились, и объяснил, что шуаны устроят засаду в лесу, а он, дворянин из Кельвана и господин де Нанси поскачут на конях навстречу республиканцам, отвлекая внимание от притаившихся в засаде шуанов; тем временем музыкант и доктор Сабат, спрятавшись в траве, поднимут шум: доктор будет стрелять из пистолета, который одолжит ему один из шуанов, а музыкант заиграет какой-нибудь быстрый марш, чтоб это было похоже на звуки боевой трубы, подающей сигнал к атаке. Мадам де Сен-Васс и другие будут под навесом дожидаться участников сраженья.
— А что же я? — обиженно спросил нотариус.
— В бою нотариальное свидетельство не требуется, господин Плеван! — загремел дворянин из Кельвана; ему наконец удалось вывинтить шпагу из трости, и теперь он воинственно размахивал стальным клинком, сверкавшим даже при слабом свете блуждающего огонька, бывшего пикардийца Ги.
И тут трижды прокричала сова. Полковник со своими воинами вышел в поле, музыканту и доктору Сабату указал невысокий, поросший травой холм, на вершине которого рос каштан с искривленным стволом. Шуаны сели на коней, Дю Гранн прихватил с собой и волкодава, посадив его на круп своего коня. Полная луна стояла уже высоко, и видно было как днем. Поднялся ветер, в Бретани при полной луне всегда ветрено. Говорят, ветер поднимают мертвецы: в этот час они особенно резво носятся по полям. Сабат, получив пистолет, направился к холму по пастушьей тропе, музыкант последовал за ним. Они увидели, как по полю поскакали полковник и его соратники, а шуаны исчезли в лесу. Было договорено, что условным знаком будет крик совы — дважды — и протяжный свист. Придя на холм, Сабат ловко взобрался на каштан, а де Крозон спрятался в траве, присев на футляр с бомбардином.
— Вон они! — прошептал Сабат.
В лесу дважды прокричала сова и раздался протяжный свист. На дороге защелкали выстрелы. Сабат выстрелил в воздух, как ему было приказано, а де Крозон заиграл охотничий марш, который слышал в детстве, когда его отец отправлялся охотиться на дикого вепря в Геенне. Играя, машинально поднялся во весь рост. На дороге, где шла пальба, вдруг взметнулся столб пламени и прогремел оглушительный взрыв. У леса хлопали одиночные выстрелы.
— Должно быть, разнесло зарядный ящик, — пояснил доктор Сабат, слезая с каштана, так как у него кончился порох.