Записки на обочине. Рассказы
Шрифт:
Что другого костюма просто не водилось, говорить было излишне. Хорошо хоть этот не продали, бедствуя. И зачем говорить, когда все и так понятно?
– Ты, вот что, – откинул одеяло Степан и свесил ноги.
– Чудо! – всплеснула руками Люся, видя, что они свисают, как ни в чем не бывало. – Это же просто чудо! Волшебство!
Степан нахмурился, накинул на шею полотенце.
– Ты подожди меня… Я схожу… в душе обмоюсь.
Она удивилась:
– Как? Ты еще не обмылся? Я, будь на твоем месте, я с утра бы уж была готова, уж оделась бы и
Степан так на нее взглянул, что она закрыла рот ладонью и замолчала.
Он шел по коридору, изредка придерживаясь за стену. Нога не болела. Дупло пустовало. Выползла змея. Где она теперь пригрелась? Не надо больше сжимать зубы. Не нужна и ловкость в обращении с костылями. Степан закрыл за собой дверь душа, щелкнул задвижкой, взял в руки полотенце.
Люся пошла к операционной. Ей попалась знакомая медсестра:
– Поздравляю, поздравляю! – пожала она Люсе руку – Вы не представляете, как мы все, все рады. Все наше отделение. Я сама переживала за Степу, как за родного. Вы Виктора Платоновича, наверное, ищите?
– Его, его, дай Бог ему здоровья! – чуть не плакала Люся от умиления и от желания расцеловать эту прекрасную медсестру.
– Он в ординаторской.
Люся робко постучала в ординаторскую. Ей ответил энергичный голос.
– Можно, Виктор Платонович? – открыла Люся дверь.
Виктор Платонович встал из-за стола и пошел ей навстречу.
Люся хотела ему сказать что-то очень теплое, благодарственное, но слова парализовали горло, она ничего не могла с собой сделать, лицо ее вытянулось удивленно и растерянно. Она закрыла его руками и затряслась.
– В чем дело? – испугался Виктор Платонович. – Что случилось?
Люся открыла лицо – оно смеялось.
Виктор Платонович облегченно вздохнул. Дал ей последние наставления по уходу за братом, пожелал удачи и Люся, лепеча что-то несвязанно-восторженное вышла из ординаторской, пятясь и кланяясь.
Вернулась в палату.
– А Степа не приходил? – спросила соседа, но это было излишне, так как костюм лежал на кровати нетронутым.
Люся еще послонялась по коридору. Хотелось побыстрей отсюда, на воздух, на ветер. Степан, однако, что-то тянул.
Еще погодя она обратилась к санитарке с тем, что Степан пошел мыться уже как час, и все нет. Санитарка открыла дверь душевой и крикнула:
– Затырнов!
Ей никто не ответил.
Люся стояла в коридоре и ждала. Страшный крик санитарки ее настиг в затылок.
Люся прислонилась к стене и поползла вниз. В тумане, в жидком киселе она видела, как мимо нее пробежали медсестры, кто-то из больных, Виктор Платонович…
Степан душа не принял. Повесился на полотенце, привязав его к трубе.
У Люси началась горячка. Жуткий припадок случился на похоронах, когда она увидела Степана в том самом выпускном костюме.
Виктор Платонович, как только мог, приходил к ней и сидел рядом. Или стоял у окна и мрачно курил.
– Не мог он… до операции?! – не выдержал, закричал Виктор Платонович.
Люся посмотрела на него и отвернулась к стенке.
– Не мог.
Виктор Петрович вздрогнул от ее металлического голоса.
– Но почему после смог?
– Он был герой. Жить с такой ногой, с такой болью – надо быть героем. Он был им восемь лет. Боль давала ему возможность быть героем. А когда ее не стало, больше не нужно было быть героем. Он не смог быть обыкновенным человеком.
Вы его им сделали, Виктор Платонович.
Две куклы
1
Кто ездил поездом Москва – Донецк, попадет в рай. Бурые окна, грязные полки, по шесть человек с детьми и мешками в проходных отсеках, один на весь вагон туалет с невысыхающей рыжей лужей под ногами, ни капли питьевой воды, таможня и стоянки, бесконечные и бесчисленные стоянки чуть ли не в чистом поле, на каких-то мелких безымянных полустанках. На эти стоянки уходит почти десять часов. И вместо того, чтобы прибыть домой в восемь вечера, обмыться, поужинать и лечь спать на чистые простыни, надо трястись в продуваемом сквозняками, провонявшимся носками и туалетом вагоне еще ночь. Но, как говорят французы, пасьянс, пасьянс и пасьянс, что значит терпение, терпение и терпение. И немного философии. На стоянках можно выйти из вагона, размять ноги, хлебнуть голоток свежего воздуха. В дороге в тысячу километров это немаловажно и для здоровья полезно.
В городе Валуйках поезд стоит час. На вокзале бойко идет торговля. В киоске можно купить четыре пирожка с мясом. Четыре и не меньше. Потому что самая ходовая купюра – сотня. Пирожок стоит два с половиной червонца, а сдачу давать нечем. Сдачу, если берете другой товар: ситро, или там плитку импортного шоколада, дают пирожками. Здесь же, вдоль состава, торгуют купонами за рубли, рублями за купоны, мороженым, вареной картошкой с укропом, малосольными огурцами, пивом и абрикосами на ведро. Восьмилетняя Катя идет вдоль торгующего ряда, выложившего свое добро прямо на землю, лижет ярко-розовое мороженое и не слышит, как тетка кричит ей:
– Да, кусай ты его! Оно ж расстало, течет в три ручья!
Кате все интересно. Такого она никогда не видела. Женщин в цветных платочках бабулек с мисками съестного, инвалида без ног на доске с колесами, торгующего пустыми бутылками, тройку облезлых собак, роющихся в урной. Кате весело. Она родилась за границей и первый раз на своей, не на теткиной или отцовой, памяти едет к бабушке. Мороженое, больше половины, падает на землю и расползается в розовую кляксу.
– Ух, бы мне всыпал папка, – слышит Катя и поворачивается, – если б я так харчами разбрасывалась!