Записки нечаянного богача 2
Шрифт:
— Теперь вижу, что это ты. Ни единого человека, что эти два слова знает и с налету сможет выговорить, кроме тебя, как-то на ум не идет, — он отвел оружие с облегченным, как мне показалось, вздохом.
Тем временем в зал зашел еще один неожиданный гость, тоже в черном камуфляже и с автоматом. Едва ли не бегом подошел к нам и стянул маску, оказавшись Тёмой Головиным.
— Судя по вашим лицам, господа, вы наконец-то взялись за ум и отпинали этого самородка по лицу сапогами? — интеллигентно начал он беседу, в которой слова «отпинали», «самородка» и «лицу» звучали чуть иначе. — Или он вас покусал? Вон, вся харя в кровище. Тогда срочно надо на бешенство анализы сдавать, я вам серьезно
— Я думал, что опять тебя не уберёг, — непонятно прохрипел Ланевский. Воздуха, который он со свистом втягивал, хватило только на эту фразу, видимо, потому что сознание он потерял сразу же, едва договорив. Головин и Федор в один голос крикнули: «Врача!», хотя один из парней в масках уже бежал в нашу сторону, передвигая рюкзак со спины на грудь.
Я начал подниматься, держась за протянутые руки мужиков. За их спинами стоял на коленях в луже, прикрытой мокрым плащом, банкир. Заподозрить в нем сейчас какую бы то ни было связь с финансовой элитой не смог бы ни писатель-фантаст, ни безнадежный шизофреник. Рядом с ним замер боец, уперев торец глушителя над ухом, между теменем и виском. От каждого громкого звука Толик тонко, по-бабьи взвизгивал, а лужа, кажется, становилась чуть больше.
Рыжая ведьма стояла у стены, противоположной входу, там, где и застала ее вышибленная направленным взрывом дверь. Из видимого ущерба от влетевшей в нее железной створки я заметил только торчащий, словно выбитый, в сторону мизинец на левой руке. С нее не сводило стволов пятеро бойцов, но страха в Эльзе не было. Страх — свойство разумных существ, а разума в ее глазах я не наблюдал. Безумие и ярость грозили вот-вот выплеснуться через край. В это время я наконец-то принял вертикальное положение. Что-то скользнуло по груди и со звоном упало на каменные плиты пола. Я не смотрел. Мне срочно нужно было перекинуться парой слов с рыжей.
— Поймал, пойма-а-ал меня, старый колдун! До-о-олго искал, не нашел бы! Всё жадность, жа-а-адность людская, и меня подвела. Не надо было богатого дурака слушать, — ведьма, казалось, говорила сама с собой, шипя и плюясь.
— Зажилась ты под солнышком, Гореслава. Поизносила тела чужие, перепачкала душ с излишком, — я медленно шел к ней, монотонно говоря слова, подсказанные Голосом в небесах над Двиной. — Нет тебе места больше ни на небесах, ни под Небом, ни на земле. Железом черным да белым, огнем синим да красным, восемью ветрами, светом да хладом Волчьего Солнца, силой да словом Старых Богов — пропади пропадом, старая мразь!
Рыжая начала выть с первых звуков моего голоса. Каждое новое слово словно ударом отзывалось в ведьме, она дергалась и завывала все громче. При словах про Луну вой сорвался на визг, отвратительно высокий и резкий, от которого рывком прижало руки к ушам большинство находившихся в зале. Страдальчески сморщились все. Кроме меня. Тело ведьмы осело, ярость и безумие из глаз ушли, и в них не осталось ничего.
Я повернулся к Толику. Тот дернулся и заскулил, размазывая сопли и слюну.
— Воля. Воля, чадо. Вот то кресало, что огонь под кожей разжигает. Силу наберёшь со временем сам, да затверди: без чести нет воли, без воли нет силы. Честно живи, да речи наши помни крепко! — Голос далекого предка, казалось, и сейчас гудел внутри, словно лесной пожар.
Не было нужды в тайных словах, чтобы тратить их на банкира. С духом Гореславы, тысячелетним злом, грозившим ещё матери Всеслава Брячеславича, один я бы не сладил, и мне обещали подсобить.
— Средь семи мечей / Кровь кипит во чернь / Во крови меды, во медах пожар, — торжественно начал я первое, что пришло на ум, — Черных муриев изведу я сам / Грозный суд творя, что окрест меня / В костреша погань всю / Сволоку вконец!* — на последних строчках съехав на с юности забытый гроул, сейчас, правда, ничего общего не имевший с кривлянием ряженых скоморохов закатной стороны. Я знавал людей, рычавших так не на потребу толпе. Так подают знак дружине, наводят жути на вражью силу. Этот рык звучит по-другому. На последних словах хлопнул прямыми ладонями с таким звуком, будто сломал сухую до звона четвертную доску в полной тишине. Боец с автоматом вздрогнул и отскочил на пару шагов, хорошо хоть не пальнул. Толя взвизгнул последний раз и рухнул на спину прямо в лужу. И завонял.
— Что это было? — обернувшись, я увидел на лице Федора то же выражение, с каким он смотрел, как я закрывал крышку ковчежца. Лорд наверняка назвал бы это «totally shocked», да только сам он так и лежал без движения.
— А это, Федь, фирменный стиль Димы Волкова, — уверенно начал Тёма. Лицо у него было еще шалое, но вещал уже убедительно. — Любой, кто собрался подгадить ему или его близким — непременно спятит. И обосрётся.
— Как? — голос эрудита и умницы заметно подсел.
— Одновременно, — небрежно-невозмутимо пояснил Головин, хлопая руками по карманам в поисках сигарет. Я тоже протянул руку. Курить хотелось сильнее, чем есть. Хотя нет. Одинаково, примерно.
— И часто с ним такое, — уверенность и собранность возвращались к Федору с завидной быстротой, — чтоб недоброжелателей на говно изводить?
— Там три, да тут два… Три да два… Хммм… Пять! Пять раз подряд, как часики! — не спеша посчитав, загибая пальцы на обеих руках, сообщил Тёма. Дурака он валял самозабвенно, от души, с совершенно серьезным лицом, ну чисто Никулин.
Он прикурил две сигареты сразу, протянув одну мне. Я затянулся — и свет со звуком пропали.
Сознание возвращалось неохотно, частями. Сперва включили звук. И это был звук песни. Негромко звучала композиция «One last breath» группа «Creed»**. Символично. Вокалист как раз размышлял в припеве, что последние два метра, или шесть футов по-ихнему, можно пройти по-разному, быстро или медленно, даже если это те самые два метра вниз, под цветочки. Я согласился с ним — торопиться на этом маршруте резона не было ни малейшего.
Следом заиграла песня «Zoe Jane» ребят из Staind***, порой вышибающая слезу из суровых и внешне невозмутимых пап маленьких дочек. Мистер Льюис честно пел про то, что любит дочь, как и должно настоящему отцу, наплевав на все несущественные мелочи, вроде развода. В его жгучем желании защитить дочку от всех бед и печалей, даже от тех, причиной которых был он сам, мы были едины. У меня защипало под веками, и я одним рывком поднялся, сев на кровати. Стянул с лица внезапно обнаружившуюся пластиковую наркозную маску.
Вокруг была какая-то модная палата с кучей аппаратуры, одна часть которой мигала разными цифрами, а другая негромко ритмично попискивала. У изголовья, на извечной больничной тумбочке стояла небольшая колоночка, из которой и передавали мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Интересно, кстати, а рок и альтернатива могут считаться эстрадой? За тумбочкой стояло кресло, из которого на меня внимательно и, неожиданно, без привычного прищура глядел Головин.
— Здорово, Тём! Жрать охота — спасу нет! — тут же сообщил я самое важное на тот момент. — Есть чего?