Записки некрополиста. Прогулки по Новодевичьему
Шрифт:
И на могиле остался стоять в одиночестве памятник Максиму, сделанный В.И.Мухиной, большим другом семьи Горького.
Когда Пешкова впервые увидела памятник, она сквозь рыдания, обнимая Мухину, произнесла: «Вы мне продлили встречи с сыном». Это была реакция на то поразительное сходство с ним живым, которое так удалось запечатлеть в камне.
...От тех, кто оказывается у этого памятника, можно довольно часто услышать естественный вопрос: а кем в жизни был Максим?
Вот что об этом рассказал Федор Федорович Волькенштейн (пасынок
«Алексей Максимович как-то обратился ко мне за советом: что делать с Максом? Это был его единственный бесконечно любимый сын.
Макс был славным, но легкомысленным малым: он коллекционировал марки, занимался фотографией, играл в теннис, объездил на велосипеде почти всю Европу, увлекался спортивными зрелищами.
Но у него не было никакого образования и никакой специальности.
После подробного обсуждения было решено, что Макс поступит на заочное отделение автодорожного института и будет инженером-автомобилистом. Мне была поручена организация этого дела.
Я поехал в автодорожный институт. Секретарь приемной комиссии заполняла анкету.
— Фамилия?
— Пешков.
— Адрес? Куда посылать задания?— В Сорренто.
Девушка подняла на меня непонимающие глаза.
— Да, да, в Сорренто, Италия.
Она выскочила из-за стола и убежала. Через несколько секунд в зал вбежал ректор.
— Очевидно, речь идет о сыне Алексея Максимовича Горького? — дрожащим голосом спросил ректор. — Мы будем счастливы иметь его в числе наших студентов.
Максим Алексеевич Пешков был принят на заочное отделение Московского автодорожного института.
Следующей весной, когда Пешковы вновь приехали в Москву, я спросил Макса, как идут его дела в институте.
— В автодорожном институте? — Что вы, Федор, это невозможно! Они присылали такие трудные задачи! Я самому Альберту Эйнштейну посылал — он не мог решить.
Так бесславно закончилась попытка дать Максу высшее образование».
(2-22-6)
НЕУГАСАЮЩИЙ СВЕТ ЧИСТОГО ИСКУССТВА
Ермолова Мария Николаевна(1853-1928) вошла в историю как великая русская актриса. Она имела звание Заслуженной артистки Императорских театров, стала в советское время первой Народной артисткой. Более полувека блистал ее талант на сцене Малого театра.
Но время неумолимо и методично стирает в сознании поколений память даже о тех, кого продолжают величать великими. «Следы человеческой жизни глохнут очень скоро», — точно заметил Тургенев.
Не исключение и Ермолова.
В этом, как ни прискорбно, приходилось убеждаться почти каждый раз, когда
— Что вы знаете о ней?
В ответ, как правило:
— Ничего.
В лучшем случае:
— В Москве ведь есть театр имени Ермоловой, так, наверное, она там и была артисткой.
Память, конечно, десятком строк не воссоздать, но попытаться хоть немного впечатлить можно...
Для этого выбрал два факта.
1.
1920 год. 2 мая. Празднуется пятидесятилетие артистической деятельности Ермоловой. В 11 утра представители всех московских театров собрались на Театральной площади с разноцветными стягами, на которых: «Ермолова — наше знамя», «Гений правды и вдохновения», «Да здравствует светлая Ермолова»... И огромная колонна двинулась на Тверской бульвар, чтобы под окнами дома артистки пропеть ей «Славу».
(История наша подобного не знает!)
А вечером Ермолову чествовали в ее родном Малом театре. Здесь, в присутствии «самого» Ленина, было оглашено постановление о присвоении Ермоловой почетного звания Народной артистки.
2.
На титульном листе книги «Моя жизнь в искусстве», подаренной Ермоловой, великий теоретик и реформатор театра Станиславский написал:
«Гордости Русского театра, Мировому Гению, Великой, незабываемой, бесконечно любимой Марии Николаевне Ермоловой от ея неизменно-влюбленного обожателя, энтузиаста-поклонника, благодарного ученика и сердцем преданного друга».
И из письма по случаю празднования юбилея Ермоловой, на котором Станиславский не смог присутствовать из-за болезни:
«Великая благодарность и слава Вам за Ваш неугасающий свет чистого искусства».
(2-22-10)
УВЕРЕН, УЛЫБНЕТЕСЬ!
Напротив памятника Максиму Пешкову стоит ничем не приметная стела. Приближаясь к ней, я своим спутникам, которым показываю Новодевичье, обычно говорю: сейчас вы подойдете вон к тому надгробию и уверен — на ваших лицах появится улыбка. Не помню случая, чтобы предсказание это не сбылось.
Люди подходят, читают надпись на стеле: Илья Ильф(1897-1937). И, конечно же, улыбаются.
Рассказывать ничего не приходится. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» обессмертили своих авторов.
Единственное, что, как правило, спрашивают: а где же похоронен соавтор Ильфа — Евгений Петров?
Вопрос естественный. В сознании Ильф и Петров запечатлены как единое, нераздельное. Значит, и покоится должны если не вместе, то уж рядом непременно?
Может, так оно и было бы, если бы не война.