Записки о Пушкине. Письма
Шрифт:
[Ялуторовск], 6 генваря [1}846 г.
…Ехать лечиться я не намерен. Хандры 840-го года нет, следовательно, можно мириться без факультета с инвалидной ногой. Это маленькое неудобство в жизни, но за многими другими, гораздо важнейшими, оно не так заметно. Может быть, даже и к лучшему; не вздумаешь подчас стать на очередь запоздалых женихов. Беда соседа всегда научает и заставляет делать философические выводы – горестная польза при невозможности отклонить самой беды, как ясно ни видишь ее. Впрочем, эта статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после еще больше проявляться будет. Мне самому за него как-то неловко; хорошо, если эта, может быть, мнимая неловкость его не коснется, – иначе будет ему плохо… [284]
284
Имеется в виду женитьба Оболенского на В. С. Барановой.
Без всякого лечения я бы очень и давно хотел бы побывать у вас, но, кажется, и самое двадцатилетнее гражданство всех возможных тюрем и изгнаний не доставит возможности повидаться с соседями. Проситься не хочу: не из гордости, а по какому-то нежеланию заставить склонять свое имя во всех инстанциях. Лучше всего бы вам собраться в Ялуторовск…
Хотелось бы мне знать, что думает Михаил Александрович о новом уложении; я просто уничтожен этим подарком для России. Совестно видеть, что государственные люди, рассуждая в нынешнее время о клеймах, ставят их опять на лицо с корректурною поправкою; уничтожая кнут, с неимоверной щедростию награждают плетьми, которые гораздо хуже прежнего кнута, и, наконец, раздробляя или, так сказать, по словам высочайшего указа, определяя с большею точностью и род преступлений и степень наказаний, не подумали, что дело не в издании законов, а в отыскании средств, чтобы настоящим образом исполнялись законы. Словом сказать, об этом надобно говорить, а не писать, – не будет конца. Прибавления к постановлениям о каторжных ужасны. Во всем этом я виню не Николая Павловича, а его советников и точно не понимаю цели этих людей. Гораздо лучше не касаться этого отдела, нежели останавливаться и почти пятиться назад.
Совершенно неожиданно пришлось мне, добрая Наталья Дмитриевна, распространиться на вашем листке о таких вещах, которые только неприятным образом шевелят сердце. Извините – я это время, сидя больше дома, разбирал новое Уложение, и потому оно все вертится на уме…
Мы покамест живем попрежнему, не знаю, как будет после разделения Римской империи на Восточную и Западную. Моя артель с Оболенским упраздняется… [285]
Я здесь на перепутье часто ловлю оттуда весточку и сам их наделяю листками. Это существенная выгода Ялуторовска, кроме других его удовольствий. [286]
285
См. предыдущее примеч. к этому письму.
286
Ялуторовск лежал на главном пути из Европейской России в Сибирь. Проезжавшие купцы, чиновники передавали декабристам письма и посылки от родных, на обратном пути брали от декабристов письма, которые благодаря этому избегали цензуру администрации.
Все наши вас приветствуют. Александра Васильевна благодарит за бумагу, хотя я не знаю, какая была в ней надобность. Это все Марья Казимировна заставляла ее достать, как будто это ковер-самолет, на котором улетишь. Да и куда ей лететь?
Крепко жму вам и Михаилу Александровичу руку.
Верный ваш И. П. [287]
92. М. А. Фонвизину
[Ялуторовск], 2 февраля [1846 г. ], суббота.
287
К этому времени относится составленная Пущиным от имени ялуторовских декабристов и ссыльных поляков подписка о дагерротипах. «1846 года января дня, в присутствии ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина состоящего в должности тобольского гражданского губернатора, от 8 числа настоящего месяца, за № 18, дали эту подписку в том, что обязываемся не иметь у себя дагерротипов и что в настоящее время таковых у себя не имеем. В этом подписуемся. Иван Пущин».
Государственные преступники – декабристы, политические преступники – поляки. Распоряжение вызвано распространением в обществе снимков с портретов декабристов, их жен и других членов их семьи. Николай I правильно усматривал в этом сочувствие русского общества к декабристам, их восстанию, их идеям. Доклад шефа жандармов царю об этих снимках – в отчете по III отделению за 1845 г. («Кр. архив», 1924, № 6, стр. 259).
Почтенный Михаил Александрович – вчера приехал к нам Вильгельм со всей семьей. Он пробудет у нас до вторника – хочет отдохнуть от дороги. Во вторник вечером хочет пуститься в дальнейший путь и просит вас приискать ему квартиру. Значит, он к вам явится в четверг и от вас переедет туда, где будет найдено ему пристанище. Он говорит, что предварительно к вам об этом писал – хотел уведомить вас из Кургана о времени выезда, не успел оттуда этого сделать и поручил мне исправить эту неисполнительность. [288] Бобрищев-Пушкин вам поможет его приютить – он хорошо знает статистику Тобольска.
288
Часть письма – о Кюхельбекере –
Бедный Вильгельм очень слаб, к тому же и мнителен, но я надеюсь, что в Тобольске его восстановят и даже возвратят зрение, которого в одном глазу уже нет. Недавнее бельмо, вероятно, можно будет истребить. Между тем уже я прослушал несколько стихов с обещанием слушать все, что ему заблагорассудится мне декламировать. Подымаю инвалидную свою ногу и с стоическим терпением выдерживаю нападения метромании, которая теперь не без пользы, потому что она утешает больного. Пожалуйста, сообщите мне, что скажут медики об его состоянии, – я как-то думаю, что все будет хорошо. [289]
289
26 марта 1846 г. М. А. Фонвизин писал И. Д. Якушину из Тобольска: «Когда я в первый раз увидел приехавшего сюда Вильгельма Карловича, то с горестным чувством подумал, что он совсем безнадежен… Вольф надеется возвратить зрение одному глазу»
От Ивана Дмитриевича я узнал, что я мудрец. Такое известие меня несколько удивило, но, впрочем, оно ни к чему не обязывает.
Здоровье мое несколько лучше, хотя все еще я сижу дома. Это продолжительное домовничество, кажется, большие волнует других, нежели меня самого. Я не скучаю, и время незаметно проходит среди занятий и добрых друзей, которые меня навещают с уверенностию всегда застать хозяина.
Получила ли Наталья Дмитриевна облатки? Я их послал с Васильем Ивановичем. Я его благодарю за хлопоты обо мне, но только жаль, что он, вероятно, напугал моих родных, которым я никогда не пишу о моих болезнях, когда тут не замешивается хандра 840-го года. Она от них не может укрыться, потому что является в каждом моем слове.
Прощайте, дружески жму вашу руку и приветствую всех тобольских товарищей.
Верный ваш И. П.
93. Я. Д. Казимирскому
15 июня [1] 846 г., Ялуторовск.
Не знаю, найдет ли вас, почтенный Яков Дмитриевич, мой листок в Красноярске, но во всяком случае где бы вы ни были, найдет вас моя признательность за ваше письмо и за книгу. Вы просто балуете старика, хотя никак не хотите признать моей старости. На досуге читаю La Chine ouverte, [290] с удовольствием знакомлюсь с соседями. Как собственность, которою вам обязан, не спешу кончить, и потому не могу вам сказать положительного мнения об этом сочинении. До сих пор оно для меня любопытно, но, кажется, изложение могло бы быть поживее и позаманчивее. Буду хранить эту книгу как новое доказательство доброй вашей памяти обо мне: я всегда дорожу воспоминанием таких людей, как вы. Но об этом довольно – пожалуй, станешь распространяться о том, что должно быть не на бумаге, а где-нибудь в другом месте.
290
Открытый Китай (франц.).
Философов с Львовым подарили нас сутками – спасибо им. Приятно было потолковать с новым поколением, довольно образованным, но (между нами) несколько старым для своего времени. Заметен какой-то застой, практическое применение уваровских начал, [291] и вообще нет той веры в светлую для страны будущность, которая живила нас, когда мы пивали за тайное души желание. Они пьют, но без распашки и без мысли. Всего я видел семерых правоведов, и как ни приятна была эта встреча в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только что вступают в жизнь и, кажется, будто бы больше нашего брата устали. Служат как будто поневоле: возмущаются злом довольно хладнокровно; то, что разливало в нас желчь, находит у них какое-то извинительное объяснение. Вообще кажется, каким-то сном, как0ю-то апатиею объято юношество. Может быть, это и нужно, а может быть, они и от дороги и от ревизии устали. Между тем я им советовал не дремать и быть настороже: время не спрашивается, все идет вперед, хоть иногда это и незаметно по рассеянному взгляду на вещи.
291
Пущин имеет в виду пресловутую триединую формулу: «православие, самодержавие, народность», провозглашенную C. С. Уваровым в 1833 г. при вступлении в должность министра просвещения. Под «народностью» Уваров разумел крепостное право.
По всему этому вы можете убедиться, любезный Яков Дмитриевич, что мне точно 4 мая стукнуло 48. Старик все одно и то же бредит. Вы спрашиваете, постарел ли я, наконец? – Правоведы оценили в сорок лет, но это из светской вежливости, которой они напрактиковались в Иркутске; я лучше их знаю, как кое-где покалывает, кое-где проглядывает неумолимая седина. Лучше всего для решения этого вопроса приезжайте сами в Ялуторовск, где давно хотелось бы вас обнять, где ожидает вас честь нашей библиотеки [292] и радушный прием добрых ваших знакомых. Два года давно минули после великого четверга, в который мы виделись в последний раз.
292
Подразумеваются зарубежные издания, запрещенные к распространению в России, получавшиеся декабристами с оказией.