Записки о Пушкине. Письма
Шрифт:
Прощай, друг. Не прими моих строк за чревовещание, – я, право, с некоторого времени не раз поверяю сам себя и испытываю, нет ли во мне задвижки.
Верный твой И. П.
96. Н. Д. Фонвизиной [296]
[Ялуторовск], 6 генваря [1]847 г.
Миша привез мне ваш листок, добрая Наталья Дмитриевна. Миша и ответ мой везет вам с искренним моим желанием всего вам лучшего в наступающем году…
296
Публикуется
Мы здесь провели праздники в своем кругу – чаще обыкновенного собирались. Завтра будет финал этим собраниям по случаю именин Ивана Дмитриевича, которые мы, вероятно, отпразднуем у Матвея Ивановича. Сходки наши довольно однообразны, иначе и не может быть, когда не только в действующих лицах, но и в самых декорациях не много перемен. Впрочем, хорошо и то, что вся труппа действует на одной сцене: монологи довольно редки, большею частью действия совершаются рецитативою. По вдовьему департаменту [297] все обстоит благополучно.
297
Вдовий департамент – А. В. Ентальцева и Д. И. Кюхельбекер.
С этой почтой было письмо от родных покойного Вильгельма, по которому можно надеяться, что они будут просить о детях. Я уверен, что им не откажут взять к себе сирот, а может быть, и мать пустят в Россию. Покамест Миша учится в приходском училище. Тиночка милая и забавная девочка. Я их навещаю часто и к себе иногда зазываю, когда чувствую себя способным слушать шум и с ними возиться.
Николай на ревизии в Крыму, жене его лучше…
Нарышкин с женой гостил у нас на даче трое суток, был у сестры в Новгороде и оттуда ко мне написал…
Из Иркутска я получил подробности о смерти доброго нашего Артамона – он умер сознательно с необыкновенным спокойствием. Сам потребовал священника и распорядился всеми своими делами. Что год, то новые могилы!..
Верный ваш И. П.
97. М. Н. и Н. И. Пущиным
[Ялуторовск], 7 июня 1847 г., суббота.
…Очень желаю, чтобы… тебе удалось выиграть твою поземельную тяжбу и распространить твои владения на берегах Финского залива.
Я в полном смысле слова Иоанн безземельный, порадуюсь, что тебя занимает собственность. Мы совершенно в разных обстоятельствах и потому вкусы наши различны. Буду ждать известий о твоем деле, лишь бы тебе удалось доказать свое право' вопреки всем министрам…
Нам объявлено по приказанию шефа жандармов, чтобы мы писали разборчиво и лучшими чернилами и что в противном случае наши письма не будут доставлены. Это тоже замечание довольно позднее, но тем не менее оригинально. Вследствие этого я хотел было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма, но совестно стало: слишком ребяческая шутка и так же несвойственно моим летам, как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать. Вот все наши новости за эти три недели.
Лазарет мой поправляется. Аннушка, кажется, совсем отделалась от лихорадки.
Крепко жму вам обоим руку. Аннушка вас целует. Еще раз буду писать в Херсон, а потом в наш дом казенным пакетом.
98. Д. И. Завалишину
[Ялуторовск], 11 октября 1847 г.
С прошедшей почтой я получил, любезный Дмитрий Иринархович,
Спешу сообщить тебе сведения, которые ты желаешь иметь насчет здешнего края, хотя, по-моему, в Тобольской губернии одна существенная выгода для жизни нашей – это дешевизна. Промышленность же для нас, к нашему положению не существует. Чтобы заняться чем-нибудь по этой части, нужно двигаться, а двигаться мы можем только на тридцати верстах. Следовательно, желающему чем-нибудь промышлять остается только современный закуп хлеба и чего-нибудь подобного. Для такого занятия самое удобное место Курган и Ишим. В этих двух городах самые богатые рынки. Я не говорю о Тюмени, потому что в этом городе до сих пор никто из наших не был помещаем, хотя в нем промышленность всякого рода в самом сильном развитии. Жизненные припасы дешевле в Кургане, даже против Ялуторовска цены значительно ниже. Мясо там было на последней ярмарке рубль пуд, а у нас не упадало ниже двух рублей, и то самое посредственное. Впрочем, в отношении содержания вся губерния дешева. Все это тебе должно быть известно по прежним письмам Розена, который был статистик лучше, нежели я. По-моему, везде так дешево, что и говорить нечего. Остается теперь описать тебе дислокацию наших заселений по губернии – и тут, вероятно, все почти тебе известно.
В Тобольске живут Фонвизины и братья Бобрищевы-Пушкины. Служат: Анненков, Свистунов и Александр Муравьев. С последним из них переехал и Вольф с правом заниматься медицинской практикой. В Таре – Штейнгейль. В Кургане – Щепин-Ростовский и Башмаков. На службе Фондер-Бригген. В Омске на службе Басаргин. Наконец, в Ялуторовске – Матвей Муравьев, Тизенгаузен, Якушкин, Оболенский и я. Сверх того две вдовы: А. В. Ентальцева и Д. И. Кюхельбекер.
Детей Дросиды Ивановны недавно разрешено родным покойного Вильгельма взять к себе на воспитание с тем, чтоб они назывались Васильевыми. В августе приезжала сестра его Устинья Карловна Глинка и повезла их в Екатеринбург, где она гостит у Владимира Андреевича. Она теперь хлопочет, чтоб сюда перевели М. Кюхельбекера из Баргузина. Это будет большое утешение для Дросиды Ивановны, которая поручает тебе очень кланяться.
Вот тебе сведения, не знаю, найдешь ли в них что-нибудь новое. Я думаю, тебе лучше бы всего через родных проситься на службу, как это сделал Александр Муравьев. Ты еще молод и можешь найти полезную деятельность. Анненкова произвели в 14-й класс. Ты знаешь сам, как лучше устроить. Во всяком случае, желаю тебе успокоиться после тяжелых испытаний, которые ты имел в продолжение последних восьми лет. Я не смею касаться этих ран, чтобы не возобновить твоих болей.
Про себя скажу тебе, что я, благодаря бога, живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца – известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его с тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Об тебе я слышал от брата Николая, потом от Вильгельма, когда он приезжал в Курган. О смерти твоей жены писала мне Марья Казимировна.
Пожалуйста, когда будешь писать Горбачевскому, спроси его, за что он перестал ко мне писать. Во всех письмах он неимоверно хандрил – наконец, вовсе замолчал. Не понимаю, что ему за неволя оставаться сторожем нашей тюрьмы. Зачем не перепросился в окрестности Иркутска, где товарищи его Борисовы.
В продолжение нашей разлуки были и со мною разные тревоги. Два раза сильно хворал. Ездил лечиться в Тобольск в 1840 году. Слава богу, все это поправилось: дерево скрипит да дрожит.