Записки об осаде Севастополя
Шрифт:
Когда я шел домой, неприятель стал пускать бомбы. Две разорвало почти над моей головой, несколько сбоку, и долго стояли в воздухе не развеваемые ветром облачка, которые всегда бывают после разрыва. Это были единственные неприятельские бомбы, виденные мною близко.
В последний раз пообедали мы у Томаса и потом, собрав вещи, пошли на пристань. Было приятно услышать крики: «На Сиверную! На Сиверную!», хотя и не скучно было в Севастополе, хотя этот город имеет в себе что-то притягивающее. Теперь я бы опять поехал туда, но в то время хотелось в Кишинев. Там ждали товарищи; там было больше своего, знакомого; там был дом, а тут гости. Я думал о моей маленькой хате, о моей доброй хозяйке, любившей меня, как сына; о невозмутимой тишине, окружающей мое жилище.
На станции мы опять нашли офицеров на овсе, но, разумеется, других.
Татарчонок, везший нас, как водится, не знал дороги; мы поехали так, на авось, направо, по своим соображениям, потому что видели лагерь Липранди из Севастополя. Мы ехали и ехали все по горам, и что-то казалось долго. Была тьма кромешная. Но вот затемнели палатки… Удивительное дело это русское авось! Как редко оно изменяет русскому человеку! На дорогу выехать уже было не мудрость. Держи налево – и кончено!
На рассвете показалась живописная Дуванка, с ее садами, тополями и горами, которые окружили нас совершенно, когда мы проехали следующую станцию. Дорога была суха и крепка, как камень. Кое-где уже начинала пробиваться зелень. Облака ластились к горам, поминутно задергивая их своим млечным пологом. Я вспомнил, что мне кто-то говорил в Москве и еще крепко спорил, что Чатырдаг никогда не покрывают облака и что он слишком расписан поэзией. Не только Чатырдаг, но и сами незначительные горки в том краю бывают покрыты нередко облаками. Притом я заметил, что в гористых местах есть какие-то особенные облака, дружные с горами. Они не отходят от гор. Иное задвинется в ущелье и стоит, как будто ему там приятно и лень тронуться с места. Между тем вверху всегда есть свои облака, играющие с одними воздушными вихрями. Они вечно ходят высоко и не мешаются в затеи своей мелкой братии. В ровных местах этого нет. Там одно высокое облачное небо. И если случится какая-нибудь одинокая горка, к ней никогда не спустится облачко; а будь эта самая горка в местах гористых, ее бы всякое утро лелеяли туманы.
Скоро я отличил снежную вершину Чатырдага, к которому привык в Севастополе. Он действительно не бросается в глаза; но до него оттуда далеко – верст шесть-десять. Название Палат-гора очень ловко, хотя и дано, вероятно, каким-нибудь татарином, переводившим русскому его значение. Собственно, Чатырдаг значит Шате-гора, и чатыр, конечно, есть прародитель шатра.
По-сербски чадор. И он похож на шатер, а не на мачту Крыма-корабля, как преувеличил его поэт. Но пусть будет так, и я все-таки повторил:
Drzac mu'slimin caluje stopy tw'ej opoki,Maszcie Krymskiego statku, wielki Czatyrdachu27!С Алминской станции, третьей от Севастополя, он показывается очень живописно, между ближайшими горами, которые идут справа и слева и как будто нарочно раздвигаются, чтобы открыть его зрителю. Он между ними, как в раме. Я любовался этой картиной, стоя у ворот, и тут подошел ко мне ямщик, везший нас в Бахчисарай, – лихач, и русский, и татарин вместе. Мы тотчас узнали друг друга.
– Вот, ваше благородие, и Чатыртау! – сказал он местным произношением и опять перевел мне его по-русски.
– А что, сколько отсюда будет до Чатыртау? – спросил я.
– Верст пятьдесят; а то и все шестьдесят будет.
– А можно дойти до него так, прямо?
– Как можно! – отвечал он, – дичина, и та не может! Тут такие яры, что сохрани бог!
Я опять вспомнил поэта:
Gdzie orly drog nie wiedza, konczy sie chmur jazda…28Но хмуры хотели мне, как нарочно, доказать, что поэзия не права и что тут вовсе не кончается их езда: живая картина стала ими задвигаться, и скоро остались одни рамы и еще занавесь, которая больше не поднималась.
В Бахчисарае мы имели бумаги к коменданту, и это заставило нас заехать в город. Бахчисарай лежит между горами. Когда едешь по левому скату, длинной и предлинной улицей, самой главной и лучшей, – направо, внизу, виден весь город, какая-то каша строений, мелких беленьких домиков с черепичными нависшими крышами: улиц, площадей, и заборов, почти незаметно. Местами
– Что, можно взглянуть на дворец? – спросил я у него, покамест мой товарищ пошел отыскивать коменданта.
– Можно.
– А где фонтан Марии?
– А вот тут направо, где тополя.
Высокий и красивый тополь выступал из-за пестрых зданий, которые были связаны одно с другим, составляя как бы забор; в этом заборе была новая арка и ворота.
– А где гробница Потоцкой?
Неизвестное племя знало и гробницу Потоцкой.
– А вон!
Я взглянул: прямо на скате, под горой, тоже задвинутая строениями и арками, стояла низкая башня с круглым куполом.
W kraju wiosny, pomiedzy roskosznemi sady,Uwiedla's, mloda rozo!..29Я хотел пойти и поклониться юной розе, кто бы она ни была; но меня остановила непроходимая грязь. На дворе появился какой-то унтер-офицер, брякавший ключами. Ясно было, что он намерен показать нам дворец. Мой товарищ воротился, и мы пошли за солдатом с ключами. Войдя в арку и пройдя несколько шагов, мы остановились в больших сенях, и проводник указал нам налево «Фонтан Марии Потоцкой». Он воображался мне иначе. Не имея понятия о восточных фонтанах, я все думал о фонтане, бьющем вверх. Фонтан Марии бьет из мраморной стены сверху вниз, из отверстия наподобие почки какого-то цветка. Он напоминает печь с украшениями. Вода падает на четыре карниза, помещенные один под другим, катится струйками по мрамору.
И каплет хладными слезами,Не умолкая никогда.Сами собой повторяются стихи, как будто созданные под эти немолчные плески…
Весь мрамор исписан именами. Я искал следов двух поэтов… Многое стерлось временем, а многое и руками желавших непременно явиться на мраморе. Новые имена заступили место прежних. Более скромные писали в стороне, на сером плитняке и алебастре. Притом это вернее: кто хочет остаться дольше, пиши на алебастре; а на мраморе, может быть, смоют тебя завтра ж. Вверху фонтана над зубчатыми украшениями – луна и как бы крест. Татарская надпись в четыре строки означает следующее: