Записки об осаде Севастополя
Шрифт:
Все это ринулось без выстрела и овладело пустыми ложементами, захватив девять мортир малого калибра67.
Углицкий полк, столпившись перед 5-м бастионом, мешал ему стрелять, а равно и окружающим его редутам: Шварца и Белкина. Пользуясь этим, французы тотчас перевернули наши валы и укрепились на занятых верках.
Шварц просил у генерала Тотлебена разрешения взорвать фугас, который находился как раз на том месте, где был неприятель, но Тотлебен отказал, надеясь на другой день отбить ложементы.
20 апреля, в третьем часу дня68,
Французы никак не ожидали нападения днем. У них на позиции находились две роты 2-го полка иностранного легиона, рота 43-го линейного и два батальона 46-го и 98-го линейных.
Большая половина людей, утомленных боем, бывшим накануне, спали. Наши ворвались смело и, произведя смятение в рядах неприятеля, опрокинули его за первую линию ложементов.
В это время явились на помощь отраженным остальные батальоны 46-го линейного полка под командой подполковника Мартино-Дешене и две роты 1-го полка гвардейских вольтижеров под начальством капитана Жантиля, находившиеся позади, в резерве.
Это была первая встреча императорской гвардии с русскими69.
Вслед за тем подоспели еще две роты 80-го линейного полка под командой майора Курсона и рота 9-го стрелкового батальона.
Все эти войска ринулись на кучку наших охотников и положили часть на месте, а часть (человек полтораста, более всего владимирцев) взяли в плен, передавая их на наших глазах из рук в руки.
Наш резерв, не получив ясных указаний, какими путями следовать, двинулся весь вправо. Солдаты столпились и не могли вовремя явиться на помощь своим, страдая от выстрелов неприятеля и мешая стрелять 5-му бастиону и редуту Белкина.
Шварц получил (в сумерки) приказание взорвать фугас, но он не взлетел, будучи, вероятно, испорчен французами.
И так мы потеряли эти ложементы, причем выбыло у нас из строя до 300 человек.
Батарея «Мария» продолжала стрелять, увеличивая число выстрелов с каждым днем и делая к июню месяцу выстрелов до 100 в сутки.
Мы в штабе привыкли к этой батарее и уже не выходили на крыльцо следить за ее снарядами и мерить полет ядер шагами и минутами. Многие успели разглядеть и ядра, которые были весом в 32 фунта и больше. У меня лежало два под столом, вместо скамейки. Одно из них ударило в самый штаб, в стену, откатилось и было принесено казаком. Другое я поднял сам на берегу. Скоро этих ядер уже никто не брал и не трогал. Они лежали в разных местах, не привлекая ничьего внимания. Все привыкли к ним. Привыкла пристань, привык 4-й номер, привык и базар. На базаре даже знали, куда какая амбразура стреляет.
Купец, начавши рассчитываться с покупателем, вдруг взглядывал в гору и замечал выстрел – облако белого дыма:
– Ну, это на пристань! – говорил он и опять опускал глаза на счеты и начинал брякать: – Сигары – 75, за паюсную икру – рубь пятнадцать, да рюмка водки… А вот это к нам жалует!.. Рюмка водки – 20 копеек! 20 да 15–35,
В это время ядро гудело над самою его палаткой и шлепалось сзади, саженях в двух. Купец не смущался нисколько, как будто не его дело.
– А вот это по кораблям! – говорил он, заметив третье облако, и в самом деле ядро падало в бухту.
Вскоре, однако, услышали мы, что на базаре убило двух человек, потом одного на пристани и в то же время четырех ранило.
Мне должно было каждый день ходить мимо пристани, относя бумаги к дежурному генералу; я зашел и спросил, в каком месте ударило ядро: мне показали в досках небольшую пробоину, покрытую кровью. В балагане, подле бухты, лежал убитый матрос под своей шинелью. Страшно было взглянуть: почти ничего человеческого не осталось в трупе: сложены были какие-то почерневшие куски. Мне рассказали, что при этом одному офицеру Московского полка, приехавшему с Южной стороны за приемкой туров, оторвало ногу, и еще сильно ранило трех женщин. Тут же на берегу я увидел несколько ядер, прилетевших с «Марии». Они омывались волнами, обрастая водяным мхом.
Базару велено было сниматься и переходить за гору, немного правее Северного укрепления. Но купцы поднимались неохотно. Между ними возникали споры: отчего я прежде перейду, а не ты? О ядрах никто и не думал. Один из соперников Александра Ивановича решительно говорил, что он не пойдет до тех пор, пока не снимется
Александр Иванович. Все перебрались, а они двое еще воевали. Соперник, между прочим, носил в кармане табак, который тихонько показывал офицерам, в улику Александра Ивановича, и говорил почти шепотом, косясь на одесскую палатку:
– Помилуйте, господа! Вот до чего дошел: какой табак за полтора рубли продает, а сам его тут же, у татар, за семь гривен покупает! Вот взгляните!..
К сопернику явились наконец жандармы, но он послал жену к дежурному генералу просить заступничества… Жандармы примирили их, пригрозив поломать палатки у обоих.
И вот, казалось, все перешли на новый базар. Но нет! Осталась под ядрами одна таинственная палатка, не спорившая ни с кем и неизвестно как не замеченная жандармами. Палатка, по-видимому, была пустая, закрытая со всех сторон наглухо, но существовал сокровенный вход: туда впускали, осмотревши с ног до головы; угол парусины приподнимался и тотчас опускался опять, даже приколачивался изнутри гвоздями. Но и тут, захлопнувши вас, как птицу, показывали вам сначала немногое: какие-то ящики с сухарями, макаронами и вермишелью; потом, уже познакомившись с вами как следует, говорили:
– Мы совсем не торгуем… это только так… пожалуй, можно сделать наскоро котлеты; найдется ломоть сыру и рюмка водки; но… мы сейчас переезжаем!
Однако пока они сейчас переезжали, мне случилось раза четыре, в разные дни недели, исправно завтракать в этой таинственной палатке. Наконец жандармы заметили и ее – и пригвожденный угол отгвоздился. Никого не стало на старом базаре, опустели землянки и балаганы и долго стояли, почти до конца осады, как привидения, пока не явились в них другие, странные обитатели…