Записки одной курёхи
Шрифт:
– Погоди, – вдруг вспомнила Нюра. – Помнишь, последняя-то наша с тобой колдунья, имени даже не знаем, которая одна истину сказала – про доченькину могилку-то? Дала на крайний случай смертельный заговор. Я, чтоб не потерять, в кофту зеленую зашила.
Тетя Нюра рванулась к шифоньеру. Я стою возле окна, глядящего в соседний огород, вижу тень на снегу. Голова лохматая.
Прибежала Нюра, неся затертую, с пушистыми краями бумажку с бледными карандашными словами.
– Нашла. Хором, слышишь, со мной хором!
И мы читаем, она передо мной
– Кулла! Кулла! Ослепи лихое чудище, черные, вороные, голубые, карие, белые, красные очи. Раздуй его утробу толще угольной ямы, засуши его тело тоньше луговой травы! Умори его скорее змеи медяницы!
Слышим по ту сторону двери глухой удар. Стоим минут десять.
– Хм… и вправду услышал. Госп… – прошептала Нюра и осеклась. – И вправду мы его приговорили. Неужто приговорили?
– Пойдем. Я есть хочу.
Разом навалились усталость и холод – будто меня накрыли мокрым одеялом.
– Ах ты хороший мой!
Трогательная привычка обеих сестер, Капы и Нюры, путать мужской и женский род – не родной им язык русский – напомнила мне жердяйское, с детства родное.
«„Твой, с хрустальным голосом…“ Все понимает бабулька. И то, чего ни друзья, ни родители понять не могли. И зачем я сюда ехала – тоже поняла», – с благодарностью подумала я и зарыдала во всю силу. Без укоров самой себе, без стеснений, ощущая, как дурная зачарованность Борисовым отступает от меня, как лихая тень.
Нюра обняла меня, тоже плачет:
– Эх, живем как в миру – а в миру как в аду.
Я легла на чистое холодящее белье. Была почти счастлива, уже спокойнее вспоминала о происшествии в ДК. Засыпая, вспоминала сказанное Борисову: «Но колокол прозвонит, и вы окажетесь за чертой…»
Проснулась посреди солнца и шума. Уже начали собираться братья и сестры. Смотрю в окно – милицейский газик и машина скорой помощи. Выбежала во двор. Увидела мертвое чудище в луже крови. Голова разбита. Рядом лежит воронье гнездо из веток размером с таз. В нем окаменелое гуано.
– Ничего не понимаю, – мучился милиционер. – Эта береза, откуда, надо полагать, оно упало, стоит на расстоянии двадцать метров. Больше нигде нет таких гнезд. А главное – вчера не было ветра! Как оно могло прилететь?
Мы с Нюрой подошли к этой березе.
– Гляди, Маш, это «ведьмина метла», – сказала Нюра и показала мне нижнюю ветку высоченной березы.
Приглядевшись, я увидела густой пучок коротких ветвей с мелкими листьями. Скорее на веник похоже.
– У меня на задах такая же «ведьмина метла» была на топольке, – вспомнила Нюра. – Я ее сорвала и принесла в избу, поставила в графине возле Таниной постели. Не помогло…
По снегу, не видя дороги, бежала Капа. Нараспашку, вся красная, в слезах, бросилась ко мне:
– Деточка… Гляди, как дьявол с дьяволосиками, – любимое ее выражение, – нас подкарауливает. Как мне Василь Николаич рассказал… Ох, что же это! Но Господь с нами. Он не оставит – и приютил тебя.
Капа была и в страхе, и в счастье. Она иногда
– Вот мы и помолимся, восхвалим Его. Василь Николаич расскажет сейчас братьям и сестрам: пусть знают, как велика сила Господа. Бог вымочит – Бог и высушит.
Вместе со всеми я пела гимны и вспоминала, как, приехав в новый дом поздним летом, мы обнаружили среди безупречных гряд двух стариков – Капу и Юрия Дмитриевича. Потом Капа сбегала и принесла еще горячих оладий, держа их за пазухой, под своей вечной колхозной фуфайкой…
Мы ехали в деревню. Я не хотела домой. В электричке Капа по слогам читала псалмы, я подремывала.
Тропинка была шириной в ладонь. За голенища моих черных нагуталиненных Нюрой сапог набивался снег.
Как Капа мне радовалась! Она была совершенно счастлива! Живут зимой в Жердяях они с Юрием Дмитриевичем почти одни, еще шесть старух. Те и на улицу неделями не выходят. Таращатся в телевизор с ноября по апрель, разве что сходятся у автолавки по вторникам.
Распахнули дверь в дом. Капа радостно позвала с порога:
– Дед, иди сюда! К нам гости, дед! Машенька приехала. Слышь? Да где ты? – удивилась Капа. – Следов к дороге нету.
Мы вернулись во двор.
– Ага, след. Пошел к ферме.
Ферма была сразу за их большим огородом.
– И чего ему там понадобилось? Остатки стада в Стрелино перевели, туда и Серый скотником пошел. Плохо там, говорит, с какими-то кооператорами-молдаванами работает. Воровать не дают, бьют, а я, может, пастух природный, – жалуется. Айда следом за Юрой, милая.
Ферма зияла дырами проемов. Вырваны рамы. Снят шифер со стороны деревни, но цела крыша со стороны, обращенной к городской дороге. Не иначе как Степка с Серым потрудились. На подходе к ферме услышали скрежет.
– Проклятая дверь, опять ходит, душу бередит. Юра ходил прибивал, так ведь срывают. А что там брать? Да ведь вот еще что… – Капа говорила уже полурыдая, – на Урагане это ведь тогда не Серый, а Степка ехал. Ему-то нельзя было, он незаконный, уволен с работы же… Негодяй! Свалила все на Серого. – Капа говорила про Степку в женском роде. – Тот начал за себя заступаться. Ты, говорит, угробила лошадь, ты и отвечай. Степка его бить начал, дьяволосик. Прощался с деревней, говорил: не выживу третьего срока. Здоровье плохое.
Появился из-за угла Юрий Дмитрич с молотком, увидел нас, обнявшихся.
– Прибил вот, дверь скрипела. Здравствуй, Маша.
– Ой, а у меня каждый раз сердце заходилось от этого скрежета и воя… Так грешники в аду взывают к милости Божьей, – разволновалась Капа. – Сорок пять лет на ферме проработала. Какая я старая… Помнишь, Маша, корову я вытаскивала из навоза? Тогда и вышла на пенсию. Но как далеко мне было еще идти дорогой искупления к Господу – теперь стучусь в Его врата. Воровала комбикорм с фермы, пила и ставила самогон, срамные частушки пела, жила как все наши бабы…