Записки оперного певца
Шрифт:
Он стоял на эстраде, несколько шире обычного расставив ноги, развернувшись и, нервничая, придерживал манжеты, время от времени выпуская их из пальцев и расправляя руки. При каждом «Хой-о-хо» приподымалось правое плечо, откидывалась назад и тут же подавалась вперед голова. И только при последнем «Хой-о-хо» Ершов неожиданно резко, но беззвучно клал раскрытую ладонь на крышку рояля. Без лязга стали, без вспышек огня, без стука молота меч был выкован!
Кто помнит мимику, наклон головы, беспокойное пе-реминание с ноги на ногу и взгляд, как бы ловящий видимую его духовному оку возлюбленную, когда Ершов пел «Восточный романс» А. К. Глазунова,
* * *
Во время Великой Отечественной войны Ершов был эвакуирован в Ташкент. Он плохо себя чувствовал, но
<Стр. 375>
продолжал заниматься со студентами, жадно присматривался к подрастающей смене певцов, даже выступал с воспоминаниями на торжественном заседании Ленинградской консерватории в память А. Г. Рубинштейна и проявлял большой интерес к узбекскому искусству.
Месяца за два до его кончины я его как-то увидел сидящим на скамейке в городском парке. Очень похудевший и как бы осевший, с изможденным от снедавшей его болезни лицом, с совершенно потухшими на первый взгляд глазами, он стремительно поднялся мне навстречу, но выронил палку и чуть не упал. Я подбежал и, усаживая его, попенял, зачем он встал, да еще так быстро.
— Нет, милый, — сразу посветлев лицом, сказал Ершов, — пока я не слег, надо соблюдать себя в полной форме. Вежливость надо поддерживать в себе до самого конца.
— Что за мысли такие! — возразил я.— «Пока не слег...», «до самого конца...». Не к лицу вам это, Иван Васильевич!
— Нет, друг мой, ритмы здешней природы не соответствуют моим сердечным, душевным ритмам... Я, вероятно, скоро умру, — добавил он после короткой паузы и сел на своего конька—на разговор о ритмо-пластике.
Не только гениальный певец-актер, но и талантливый живописец, Ершов считал ритм основой каждого явления в природе и, следовательно, всех его пластических воплощений, пластическую же статику он считал аккумулятором различных ритмов.
Забыв о болезни, отбросив мрачные мысли, он с обычной для него красочностью русского языка, который он очень любил и досконально знал, с обычной живостью долго говорил об артистах и о ташкентской осени, о встречах с большими людьми и о важности хорошей дикции. И снова у него загорелись глаза, наполнился металлом голос, стали взлетать руки. Случайно вспомнив игру Сен-Санса на рояле, он яркими красками нарисовал его портрет. В игре Сен-Санса ему чудились какие-то титанические фигуры необычайной пластичности и особая ритмическая пульсация каждого фрагмента...
Он так увлекся, что вскочил бы, если бы я вовремя не схватил его за руку.
Когда мы через короткое время (Ершов скончался 21 ноября 1943 года, в день своего 76-летия) шли за его
<Стр. 376>
гробом, мною больше всего владело чувство недоумения: неужели этот источник жизненных сил иссяк? Ибо его дух казался бессмертным.
2
Леонид Витальевич Собинов официально считался московским артистом, но он так часто выступал в Мариинском театре, что мы имели право считать его и петербургским. Во всяком случае, любили его петербуржцы не меньше москвичей (как, впрочем, и миланцы
Бульварная печать занималась его личной жизнью, подробно обсуждала закономерность его требования получать такой же оклад, как Шаляпин, чего ему, впрочем, достичь не удавалось. При этом газетная братия относилась к нему с большим уважением, никогда не обрушиваясь на него с бранью, как это случалось по адресу Шаляпина: Собинов не давал для этого повода. Мы ни разу не слышали о нем ничего плохого: он не искал рекламы, не опаздывал на репетиции, ни с кем не ссорился ни на сцене, ни в личной жизни, не проявлял ни зазнайства, ни барства, был прост и обходителен со всеми одинаково.
Мое сценическое знакомство с ним началось с одного из тех «экспромтов», примеры коих даны в первых главах «Записок». Это было в сезоне 1916—1917 годов. Заболел как-то исполнитель партии Меркуцио в опере «Ромео и Джульетта». Партии этой я никогда не учил, но на беду у антрепренера А. Р. Аксарина была напетая мной пластинка с арией Меркуцио, и Аксарин утром потребовал, чтобы вечером я пел Меркуцио. Состоя на военной службе в Союзе городов, я часто пользовался освобождением от репетиций и другими льготами, и мне было неудобно отказать антрепренеру, благожелательному ко мне.
Дирижер М. М. Голинкин занимался со мной три или четыре часа. Партия в основном речитативная, суфлер был начеку, и я вечером спел довольно благополучно, кроме... арии: в одном из куплетов я забыл слова. Суфлер не мог мне помочь, так как я кое-что в клавирном тексте арии подправил, а он моих поправок не знал.
Ария идет в очень быстром темпе. Сбившись, я с почти закрытым ртом, строго в ритме, стал достаточно громко,
<Стр. 377>
но для зала невнятно просить Собинова: «Леня, дайте, дайте слева! Подскажите, о умоляю» и т. д. в этом роде. Я держался развязно, но Собинов увидел в моих глазах грозное выражение, ему показалось, что со мной нервный шок — и он стал отступать в кулису. В отчаянии я хватаю его за локоть, в эту секунду вспоминаю слова — и дальше все идет нормально.
В антракте я прошу у него извинения за обращение «Леня», объясняю, что это была ритмическая необходимость. В эту минуту подходит Голинкин и, поздравляя меня с новой партией, говорит:
— Вы идеально точно спели, только в одном месте я никак слов не мог разобрать.
Собинов смеется и говорит:
— Я хоть ближе был и тоже не все понял, но уж, простите меня! Я думал, что вы внезапно сошли с ума. А извиняться совершенно нечего... Я только жалею, что не мог вас выручить: откровенно говоря, я немножко испугался. Это вы что же — пели впервые?
Голинкин рассказывает обстоятельства дела.
— А споткнулись на том, что давно знали... Но вы не сердитесь, что я вам не помог: испугавшись, я забыл ваши слова, хотя я их знаю, — говорит Собинов.
Собинов чуть ли не с первых своих выступлений стал знаменитостью. Действительно: мягкий, ласкающий тембр его голоса, обаятельная манера пения, чудесная дикция, прекрасные манеры и редкие для оперного певца сценические способности при высоко развитом интеллекте делали из него первоклассного исполнителя большого количества ролей, в первую очередь Ленского, Князя в «Русалке», Надира («Искатели жемчуга»), Альфреда («Травиата»), Лоэнгрина и др. Собинов правильно говорил про себя: «Моя артистическая индивидуальность склонна больше к элегии, чем к брио».