Записки оперного певца
Шрифт:
Но Б. не удовольствовался скромной ролью аккомпаниатора или концертмейстера. Проработав несколько лет с солидными певцами, а. также в качестве аккомпаниатора в консерваторских классах нескольких выдающихся педагогов, в том числе Котоньи и Эверарди, он выработал у себя хороший вокальный слух и начал сам давать уроки пения.
Накопив опыт, он, как многие другие в то время, не имея специальной подготовки, стал заправским «маэстро-канторе» и начал «делать голоса». Прожив у него в доме несколько месяцев и многому у него учась, я внимательно наблюдал его «кухню».
Мы знаем, что далеко не у всех людей есть хоть какой-нибудь музыкальный слух, но почти у всех
<Стр. 196>
и на людях, являвшихся к нему с просьбой развить их «домашний» голос.
С таким «домашним» голосом, почти как у семилетней девочки, явилась к нему артистка А. Л. Гуриэли. Путем чудовищных усилий, занимаясь с ней два раза в день по сорок-пятьдесят минут, Б. в течение нескольких месяцев «вытянул» у нее какой-то певческий голосок приятного тембра, и она стала выступать в оперетте.
Гуриэли имела большие «связи» в «высшем свете» и ввела туда Б. Подружившись с редактором «Петербургского листка», Б. стал рецензентом этой газеты, а затем и участником каких-то ночных заседаний, связанных с биржевыми спекуляциями.
На меня была возложена своеобразная повинность. Когда из-за многочисленных обязанностей у Б. не было времени поехать на концерт, он вручал мне редакционный билет, деньги на извозчика и, не спрашивая согласия, посылал вместо себя. «Рецензию» я писал в антракте, дописывал на стенке возле вешалки и отвозил в указанное место. Заметки подписывались мной буквой Б. и появлялись на следующее утро без каких бы то ни было изменений: авторитет Б. распространялся и на меня...
И вот к этому Б., как к прекрасному концертмейстеру и «бывалому человеку», меня и направили за помощью на первых порах. ,
Прочитав рекомендательное письмо, Б. подошел к одной из открытых дверей своего большого кабинета и робко сказал куда-то в темноту занавешенной комнаты:
— Лиза, хочешь послушать? Тут Михаил Ефимович баритончика прислал, очень хвалит.
Сочный низкий контральтовый голос недовольным тоном ответил:
— Что ты — как снег на голову... Ну хорошо, послушаю.
«Лиза» была жена Б., недавно еще довольно известное в провинции меццо-сопрано, рано оставившая сцену по болезни.
Б. задал мне два или три вопроса, взял мой портфель, достал оттуда пачку нот, положил их перед собой и начал играть... «Лунную сонату» Бетховена.
— Это для настроения,— проронил он сквозь усы и принялся перелистывать мои ноты, проигрывая их то правой, то левой рукой, в зависимости от характера музыки.
<Стр. 197>
При этом он очень ловко модулировал из одной тональности в другую, изредка вскидывая на меня глаза, которые красноречиво говорили: «Дрянь, не с этого начинают». Наткнувшись на арию Елецкого, он ловко смодулировал и в целях проверки моего внимания без предупреждения перешел на мое вступление.
— Ну что же, надо петь и учиться. Учиться и петь.
А за моей спиной раздался вдруг звучный злой голос: «Дает же бог!» — И испуганное: «Не оборачивайтесь!» Но я уже успел обернуться. На пороге затемненной спальни, держа перед собой теплое одеяло, над которым возвышалась ее еще довольно красивая голова сорокопятилетней женщины с молодыми горящими глазами, стояла «Лиза».
— Ну, бог с вами,— сказала она, драпируясь в одеяло.— Дайте на себя посмотреть.
Я поклонился, она ответила небрежным кивком головы. Самым бесцеремонным образом тщательно осмотрев меня, она ласково улыбнулась и тоном сожаления повторила: «Дает же бог!»... Я ее понял, хотя она не договорила: дает же бог такой голос некрасивому человеку... Я не обиделся: в глазах того поколения баритон — это прежде всего воплотитель партии Онегина, а Онегина должен петь красивый и уж, во всяком случае, «артистичный» исполнитель...
Через десять минут мы сели завтракать, и супруги, ласково передавая друг другу яства и враждебно друг друга перебивая, поправляя, дополняя, стали знакомить меня с театральным Петербургом.
За какой-нибудь час я узнал, кто сколько поет и сколько получает, кто на ком женат, кто с кем живет или разошелся, кто из петербургских антрепренеров «в силе» и кто дышит на ладан. Я не без труда вставил вопрос о том, что представляет собой опера Народного дома, и получил обстоятельную информацию.
Оперный театр Народного дома был организован Попечительством о народной трезвости, председателем которого состоял принц Александр Петрович Ольденбургский, невероятный самодур, но человек в общем любивший театр
<Стр. 198>
и любивший слыть меценатом. При его связях было не очень трудно добиться субсидии, необходимой для постройки большого театрального здания, в котором наряду с драматической труппой могла бы существовать и оперная. В августе 1898 года был заказан проект театра с большим фойе, сценами для эстрадных выступлений, залами для культурно-просветительной работы, трехэтажными галлереями для буфетов и при театре сад с аттракционами. За пятнадцать-шестнадцать месяцев здание Народного дома было построено в том виде, в каком я его застал в 1909 году. От функционирующего ныне здания оно отличалось тем, что кинотеатра в нем не было, а помещение, занимаемое теперь театром Ленинского комсомола, вновь отстроенное после Отечественной войны, имело гораздо более скромные вид и размеры.
Спектакли в новом театре открылись в декабре 1900 года бессмертной оперой Глинки «Жизнь за царя». Труппу содержало попечительство. Опера давалась летом ежедневно, а зимой через день. В воскресенье и праздничные дни по два спектакля вперемежку с двумя драматическими.
Труппа была составлена относительно солидная: пять-десять человек хора, сорок пять — оркестра и восемь пар балета.
Многие из солистов этой труппы с П. 3. Андреевым, Е. Э. Виттингом и другими во главе впоследствии заняли на русской оперной сцене видное положение. Опера Народного дома стала кузницей кадров для императорских театров и для крупных частных антреприз (Киев, Тифлис, Одесса и т. д.). При своих скромных средствах и отсутствии достаточных субсидий на покрытие дефицита попечительство не могло ни с кем конкурировать и было вынуждено отпускать своих птенцов, как только они оперялись.