Записки оперного певца
Шрифт:
При всем обаянии Давыдовского голоса отсутствие достаточной технической базы в его пении все же иногда сказывалось: крайние верхние ноты давались не всегда легко, переходные к верхним ( фа-диези соль) подчас звучали тускловато. Трудно было уловить, почему это происходит: от данной мелодической фигурации или от ненатренированности на данной высоте той или иной гласной. Но артист знал, по-видимому, свои слабые стороны и отлично вуалировал, а то и просто скрывал недостатки флером изумительной музыкальности, восполнял их общей актерской
Постоянно работая над партией Германа, Давыдов на протяжении трех-пяти лет моих первых наблюдений за ним избавился от многих недостатков: кое-где прорывавшихся несколько искусственных всхлипов, каких-то ужимок и порывистых телодвижений. Очевидно, он не был глух к разумным указаниям критиков, не страдал зазнайством, верил в труд и развивалв себе хороший вкус.
Как и многие другие певцы, Давыдов мальчиком пел в хоре. Родителям не нравилось его увлечение пением, и они отдали сына в обучение к фотографу.
Но ванночки, эмульсия и фотографическая аппаратура его не занимали. В пятнадцать лет он прочитал в симферопольской
<Стр. 210>
газете о наборе хористов в кафешантан и ночью бежал из родительского дома. В первый же день он взял себе псевдоним — пусть его теперь найдут!
В остальном биография Давыдова напоминает многие другие, в частности шаляпинскую. Шатания по садовым хорам, служба в бакалейной лавке приказчиком в период мутации голоса... Здесь Саша заводит дружбу с молодым дворником Лукашкой и учится у него петь русские и цыганские песни. Когда через пятнадцать лет популярнейший артист наряду с романсами Чайковского начнет показывать в концертах свое исключительное умение петь русские народные песни, вроде «Ноченьки», или «Последний нонешний денечек», или цыганские «Не уходи, побудь со мною», — он будет разъяснять своим поклонникам:
— Вы говорите, что я пою задушевно? Это меня так настроил Лукашка, симферопольский дворник.
В восемнадцать лет Саша Давыдов попал в Одессу. В хор его не взяли — голос еще не окреп после мутации,—но свой путь он уже выбрал. Он знает, что нужно ехать учиться пению, и копит деньги. Зарабатывая грузчиком одесского порта по девяносто копеек за двенадцать часов каторжного труда, он тратит две копейки на ночлег в ночлежках для босяков и не брезгает там же пить утренний чай: только там можно получить «порцию чая» и три куска сахару тоже за две копейки, в других местах это стоит дороже. А экономить нужно — никто не поможет.
Затем опять шантанный хор, куплеты в кабаках и, наконец, «Вокальный квартет». В квартет входили: тенор Давыдов, баритон Максаков, известный впоследствии артист оперетты М. Ростовцев и куплетист А. Монахов. Квартет услышал известный артист оперы И. П. Прянишников, тогда антрепренер киевской оперной труппы, и увез Давыдова в Киев. Дальнейшая жизнь Давыдова течет почти по трафарету: пение в хоре, волнующий дебют в партии лакея из «Травиаты», которая состоит из двух слов: «Синьор приехал»,—и экспромт-ная замена лирического премьера в нескольких ответственных партиях.
Давыдов быстро выдвинулся и с конца девяностых годов занял первое
<Стр. 211>
Мариинский театр и, спев для дебюта Германа в «Пиковой даме», сразу стал соперником тогдашнего властителя оперных дум Николая Николаевича Фигнера. Скромность и теплота исполнения, абсолютная музыкальность в короткий срок делают Давыдова достойным выступать рядом с Фелией Литвин, И. В. Ершовым, Ф. И. Шаляпиным и другими корифеями.
Прекрасный Ромео и Вертер, Давыдов вызывал восхищение в характерной роли Дурака из «Рогнеды» (А. Н. Серова) и признательность самых требовательных вагнеристов за глубоко продуманное и талантливое исполнение роли Миме в «Зигфриде».
Из-за болезни гланд и рано наступившей глухоты, а также в результате переутомления тяжелым грузом драматического репертуара Давыдов стал ощущать усталость голоса, его увядание и был вынужден сосредоточить свое внимание на концертных выступлениях. И тут он стал усиленно культивировать все виды народных песен — русских и неаполитанских в частности. Русские, печальная задушевная и буйно-залихватская, песни давались ему одинаково. С большим чувством стиля и тактом пел он так называемые жестокие романсы и цыганские песни.
4
Но вернемся к моей пробе у Давыдова.
Аккомпанировала мне жена Александра Михайловича — хорошо известная советской музыкальной общественности Софья Осиповна Давыдова (1875—1958). Сразу же я почувствовал, что передо мной не аккомпаниатор — пусть отличный, — а нечто другое. Нужное слово «ансамблист» подвернулось мне значительно позже, но уже к середине вставной арии Мазепы, с которой я начал, я почувствовал себя не солистом, а участником дуэта. Мягкое туше и благородство исполнения скоро подействовали на меня, укротили мой всегда несдержанный темперамент и присущую мне склонность к форсировке не только голоса, но и всей подачи музыкального материала.
Спев несколько вещей, я покрылся испариной от внутреннего напряжения— до того непривычно было мне сдерживать себя из уважения к партнеру.
<Стр. 212>
А. М. Давыдов обрисовал мне не очень приятную для начинающего безрепертуарного певца «баритоновую ситуацию» в Мариинском театре и посоветовал «начинать карьеру» так, как он начал сам, то есть поступить в такой театр, где молодежь не затирают, а, наоборот, в силу нужды выдвигают. Если не ехать в провинцию, нужно идти в оперную труппу Народного дома. Узнав, что я к тому же не намерен креститься, Давыдов опустился на стул и безнадежно развел руками.
— Нас трое — я, Ростовский и Сибиряков. Нас давно приняли, с нами двор примирился, но больше некрещеных евреев и мусульман не возьмут. Говоря откровенно, вы нужны как воздух. У нас, кроме Иоакима Викторовича (Тартакова), ни одного лирико-драматического баритона нет. Но звонить Направнику — значит только расстроить старика. А впрочем,— добавил он, — посоветуйтесь с нашим дирижером Блуменфельдом.
Связавшись с последним по телефону, Давыдов просил его принять в моей судьбе «самое горячее участие».