Записки отшельника

Леонтьев Константин Николаевич

Ну а когда мы, русские, в чем-нибудь национальном грузинском начнем стеснять этих грузин, не во имя чистого Православия, а во имя только чего-нибудь русского — это не беда? Тогда мы будем иноки, а уж грузины станут, верно, монахами?

Мне даже мерещится, как будто не так уже давно "Моск. вед." несколько сочувственно относились к самому султану в его последней борьбе с Вселенской Патриархией. Боюсь

ошибиться... Кто знает: быть может, это только игра моего воображения, подозрительно с этой стороны настроенного; однако мне все кажется, что я, пораженный коварной заметкой, вырезал и спрятал ее, но так далеко, что не могу теперь ее найти... Неужели это какой-то сон? Очень трудно судить решительно о мнениях писателя, которого газетные статьи еще не собраны в книгу... А думать о Каткове хочется... Хочется самому себе уяснить его совершенно особую, исключительную роль в нашей новейшей истории. Забыть его нельзя; и свет, и тени были так резки в его духовном образе. И заслуги его, и неприятные качества, и доблести гражданские, и грубые ошибки — были так крупны, так велики, что долго, очень долго он будет невидимо жить во всех нас... Мы все ему неоплатно обязаны, но... Все-таки... Когда мы хотим идти по стопам великих людей, совсем не нужно "плевать и кашлять, как они!". И если моя "вырезка" не фантазия подозрительности, а факт, то разве это не вредный остаток какого-то революционного, западного недуга, находить, что султан есть представитель дикой "орды" тогда, когда против него незаконно бунтуют его вассалы и подданные (единокровные нам), а когда против него же отстаивает некоторые свои права единоверный (но не единокровный) нам Патриарх, — писать о том же султане сочувственно и поучительно, как о лице не только царственном, но и в этом деле вполне правом?

Вот то-то и дело, что тут вовсе не чувствительность в политике, Каткову не свойственная, не защита "угнетенных", а нечто гораздо более государственное по скрытой идее; хотя по существу своему ошибочное и даже в ошибочности своей очень вредное и опасное.

Вообще Катков был великий практик, но что касается до теории, то нужно быть действительно французом, чтобы озаглавить свою статью, как "Фигаро" — "Теории Каткова".

Покойный, как человек высокого философского образования, бывший даже и сам философ по профессии, уважал (хотя и довольно холодно) теории других; допускал, что могут быть полезные и блестящие гипотезы и глубокие обобщения, но сам не имел уже ни времени, ни охоты ими заниматься. Вырастая на рубеже огромного переворота в нашей общественной жизни, принимая с 56-го года и до кончины своей

во всех движениях и колебаниях русской жизни и русской мысли по временам истинно исполинское участие, ему было вообще не до теорий. Сначала он думал, что для государства полезно почти все старое ломать по западным образцам, лишь бы ломка шла не снизу, а сверху, — и тогда на этот рубеж исторический он выходил с топором и ломом. Потом он с ужасом понял, что славянофилы, которых он звал "доктринерами", а доктрину их даже "гримасой", — оказываются почти что правыми; что "Запад, кажется, и в самом деле гниет",

— и, спохватившись вовремя, бросил лом и топор и, схвативши смелой и сильной рукой своей молот и доски, и гвозди, и все, что попало под эту руку, начал, не стесняясь своим прошлым, чинить и приколачивать то, что прежде ломал.

Ему было не до систем, не до теорий...

Нечто подобное теории у него образовалось, видимо, только в последние года. Это именно та смутная несколько и нигде ясно не выраженная теория преобладания Русского государства над Восточной Церковью.

Он отчасти высказывал ее на словах и мне, но печатно не успел, не хотел или не умел ее выразить, ограничиваясь только от времени до времени непонятными в нем без этой задней мысли нападками на "фанариотов".

И если не хотел, то почему?

Полезна ли была и эта недомолвка его — или вредна?

Не лучше ли было (хоть в "Русском вестнике") выяснить эту теорию, чем зря чернить православную иерархию, духовным обменом с которой мы дышали века? Или опять то же: "Не время; теперь не так поймут... Выясню позднее?"

Не берусь сейчас это решить, не подумавши еще много об этом деле, столь важном для всей нашей будущности... Склоняюсь, впрочем, к тому мнению, что эта неясность, эта скрытность, эти недомолвки его принесли на этот раз больше пользы, чем вреда.

Дерзаю даже предполагать, что, ввиду грядущих событий, великий "оппортунист" наш вовремя умер, что он и в самой кончине своей оказался невольным "оппортунистом".

В случае водружения креста в храме св. Софии он мог бы стать страшно вреден своим влиянием и своим личным счастьем в делах.

Впрочем, ведь все умирают вовремя, хотя у одних эта телеологическая своевременность заметнее, чем у других. Можно бы целую книгу написать об этом: почему Пушкин и Лермонтов убиты были вовремя? Зачем Скобелеву нужно было так рано погибнуть? Почему Наполеон I прожил достаточно, а самый даровитый из его сверстников и соперников, более его благородный, более его добросовестный и более умеренный, Hoche (Гош) — умер так рано и случайно от какой-то горячки? Гош не пошел бы в Москву и на острове св. Елены не умер бы!

А это было нужно!