Записки отставного медицин-майора
Шрифт:
— Все. Петя, берись, погнали в реанимацию.
— В реанимацию? — хватается за сердце мать. — В реа…
— Будет жить, гарантирую, — кивает ей Аня. — А в реанимацию потому, что с отравлением положено туда.
Этот-то будет жив, еще в дороге придет в себя. А бывает же, что и не приходят, так и умирают. Но пьют остервенело, беспробудно, лет с пятнадцати-шестнадцати начинают. А сейчас еще этот «Royal» в свободной продаже, этикетка такая красивая, ну как не купить? Моя бы воля, я бы на те этикетки в обязательном порядке череп и две берцовых
И все это уже было, было — словно, разменяв пятый десяток, прогоняю второй дубль своей жизни.
…Мы сидим на аэродролме в Кундузе, в длинном бараке медроты, и режемся в преферанс. Барак сами же и слепили из саманной глины не так давно.
Два часа назад вернулся с «войнушки» третий батальон, с ним ходил наш хирург Саша Карацуп, сегодня был его черед. Пришел Саша грязный, мрачный, в пыли, бросил на койку автомат, сумку и сразу — к аптекарю.
— Налей!
— Сколько?
— Сто пятьдесят.
Проглотил сто пятьдесят граммов спирта, закусил витаминной таблеткой и ушел в соседнюю комнату спать.
А мы играем, никто и головы не повернул в его сторону. Не принято у нас расспрашивать. Потом сам расскажет.
Вот и вирши подходящие вспомнились — когда-то по пьяни вылезли и забылись, а вдруг вспомнились:
Играют офицеры в преферанс, Во сне чуть слышно движется планета. Как тихо ночью умирает лето, Кружа листками свой последний вальс.Там что-то еще было про вселенский бардак в мире, про Господа, которого зачем-то нужно снова распять, чтоб человек смог вернуться в человеческое состояние, и еще что-то. А концовка запомнилась:
На выжженной сковороде Востока, Где все так грязно, пышно и жестоко, Играют офицеры в преферанс…И пришел ко мне почти чистый мизер, всего лишь одна ловленая, но авось и на мою долю выпадет осколочек счастья — удачный расклад! И я объявляю…
Бах! Бах! Бах! — три пули просвистели над головой.
Мы бросились на пол, поползли к стоящим в углу автоматам.
Раньше «духи» на аэродром не лезли — неужто охрана проспала?
Бах! Бах!
Черт, кто же это садит? Правда, все над головой, значит, мы не видны.
Еще пять.
Одиночные, из винтовки. И нигде в стороне стрельбы не слышно.
Выскакиваем наружу — россыпью, готовые немедля палить в ответ.
Никого.
К медроте уже бегут люди.
— А где Карацуп? — вспомнил кто-то. — Живой?
В два прыжка — там.
Ударом сапога — дверь.
На столе бутылка спирта, вода, огрызок хлеба, луковица, стакан. И Стас Карацуп, упершись локтями в стол, с трофейной винтовкой «бур» в руках. На противоположной стене, смежной с нами, самодельная
Серега Каштан, этакий двухметровый шкаф, мастер спорта по десятиборью, с маху бьет Стаса кулаком в лоб. Кулак у него пудовый, Стас беззвучно валится со стула, винтовка с лязгом летит на пол. Я хватаю ее, разряжаю, уношу в нашу комнату.
Стас очухался, с трудом вскарабкался на стул, потянулся к стакану. Рожа красная, в глазах муть.
— Петьку Ковтуна убили, — с трудом разлепил губы, — Сашку Литвина, Муху… Петьке повезло — точно в лоб. А Литвину — в печень. Гора паскудная, вертушке сесть негде. Мы его вниз тащили на двух винтовках. Господи, как он кричал! Я ему три промедола всадил — все без толку. Как он кричал! А когда донесли до вертушки, замолк. И она ему уже на хрен не нужна была.
— А Муху?
— Муху возле вертушки. Шальная пуля — «духов» вроде уже не было, но точно в сердце, ойкнуть не успел.
— Снайпер, — уверенно поставил диагноз комбат-1. — Ладно, Серега, оставь его в покое, пусть пьет, только пистолет забери, еще убьет кого-нибудь по пьяни.
Играть расхотелось, разбрелись по своим саманным апартаментам. Меня зачем-то позвали летуны.
Через полчаса прибегает солдат:
— Товарищ старший лейтенант! Карацуп помирает!
Бегом к нему. Его выворачивает натзнанку, лицо зеленовато-серо-бледное. Ну, как обычно, промыл ему желудок, глюкоза, гемодез, сода — в вену. Откачали. Дышит тяжело, но глаза ясные.
— Дур-рак! Из-под пуль вылез, чтоб от спирта сдохнуть? Героическая смерть — захлебнулся рвотными массами! А жене что писать? Погиб смертью пьяных?
— Ты не слышал, как он кричал!.. До самой смерти этот крик слышать буду!
— Если так пить, завтра уже не услышишь! Ты хоть соображаешь, что чуть концы не отдал?
— Помер так, помер этак, какая разница… А жене пиши, что хочешь… Чеки я ей уже отослал, остальное, по-моему, ей неинтересно.
Как я злился на него! Я еще не знал, как мы будем пить в 1990-м, когда будет рассказана и написана хоть и не вся, но правда об Афгане. Когда Красный Крест выдаст статистику: скольких афганцев мы убили, скольких ранили… Господи, как же они должны нас ненавидеть! А потом во всем обвинили трех покойных старцев из Политбюро. И все, и никто не виноват, не с кого спрашивать.
Только каждый год 15 февраля будут, пока не перемрут, шататься по улицам пьяные «афганцы», с тоскливой злобой в глазах: еще бы не злиться, ведь отняли красивую сказку о «защите южных рубежей», а в ту сказку вложены молодость, здоровье и черт-те сколько жизней. И никому уже они не поверят. Буду с ними шататься и я, и пить буду, и ни одна собака в мире не убедит меня в том, что я еще кому-то что-то должен. Я расплатился сполна. А потом еще восемь месяцев Чернобыля — это уже сверх программы. Только если в Афгане я как медик был необходим, то зачем я торчал в Чернобыле, я не знаю.