Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Каратыгин Петр Андреевич

Глава XVIII

Наставления отца крестного и разрешение отца-митрополита. — Страшный призрак. — Моя свадьба. — Счастливейшие дни жизни. — Рождение сына. — Зловещая примета. — Болезнь и смерть жены.

Тяжелое и мучительное время мы с Любушкою тогда переживали! Она почти совсем перестала ходить к нам, потому что положение ее в нашем семействе было слишком щекотливо; я также прекратил мои к ней посещения… Видясь лишь урывками, за кулисами, мы сообщали друг другу наши предположения, ломая головы, как-бы помочь беде. Грусть наша не могла укрыться от моих отца и матери… Наконец, мы с Любушкой, признались им во взаимной нашей любви и добрые мои старики, глубоко тронутые, уговорили нас не отчаиваться…

У отца моего был старинный знакомый, некто Богомолов, бывший секретарь в Синоде. Мы, с Любушкой, пошли к нему за советом:

рассказали ему все обстоятельно. Он, как человек опытный по этой части, начертил на бумаге родословные линии наши и сказал, что дело поправимое; надобно-де только подать прошение митрополиту и, разумеется, «подмазать» секретаря св. Синода. По совету Богомолова, мы принялись усердно хлопотать об этом; добрый брат, тоже обещал мне свое содействие… Но, месяца через два сыграли его свадьбу; он был счастливя, а счастье — родной брат или сестра эгоизму. На свадьбу к нему приехал из Варшавы мой крестный отец, Александр Андреевич Жандр, любимец в. к. цесаревича Константина Павловича. Евгения Ивановна Колосова, старинная и очень близкая его приятельница, тетка Любушки, была в это время не слишком-то расположена к ней. Виновником этого нерасположения был кн. Шаховской, учитель Любушки, которого Колосовы терпеть не могли и приписывали его влиянию, будто-бы она не довольно к ним почтительна. Они обе чуждались Любушки и были с нею почти в ссоре. Вероятно Е. И. Колосова попросила моего крестного батюшку отговорить меня от преднамеренного брака.

Как-то утром отец мой сказал, что Жандр желает меня видеть и чтобы я завтра отправился к нему. Ничего хорошего я не ожидал от этого приглашения; но на следующее утро явился к нему в Мраморный дворец, его временное, местопребывание. Он поздоровался со мною довольно холодно и спросил меня:

— Ты, Петруша, говорят, хочешь жениться на Дюровой?

— Хочу, Александр Андреевич.

— Не рано-ли, мой милый?

Его превосходительство, вероятно, полагал, что я еще не довольно возмужал с тех пор, как он принял меня от купели (а мне, при свидании с ним, было уже 22 года). Это вступление меня озадачило и я ничего ему не отвечал; помню только, что я покраснел, как будто в самом деле затевал что нибудь непозволительное. Он-же насмешливо взглянул на меня и продолжал:

— Подумай хорошенько, мой милый! Во первых, уверен-ли ты в искренности ее любви; а во вторых, чем вы будете жить? У вас обоих небольшое жалованье; потом… нужно хлопотать в консистории… Еще удастся-ли, Бог-весть?.. Лучше бы оставить это дело… Я тебе советую по-дружески…

Его превосходительство говорил это с полной уверенностью в логичность своих доводов. Пожилые люди вообще, а генералы в особенности, проведшие свою молодость не совсем нравственно, большие охотники давать наставления молодым людям. Крестный батюшка продолжал еще несколько времени меня убеждать и отговаривать от необдуманного моего намерения… При этом он не счел нужным пригласить меня сесть, что еще более придало стойкости моему упорному и настойчивому противоречию. Наконец, видя, что его убеждения не действуют на меня, он произнес заключительную фразу:

— Ну, Бог с тобой; делай как знаешь, если не хочешь послушать доброго совета твоего крестного отца. Прощай!

Я поклонился и ушел.

Наступило лето 1827 года. Мы, с Богомоловым, несколько раз бивали в консистории: кланялись, просили, дарили… и, наконец, было получено от митрополита давно желанное разрешение. Нужно-ли говорить, как мы были тогда счастливы! Нам, с Любушкой, назначили ту самую казенную квартиру, в которой прежде жила Телешова. Мы хлопотали о бенефисе в пособие нам на первое время и обратились за советом к князю Шаховскому, от которого Любушка получила следующий ответ:

Зыковка, июля 20 дня 1827 года.

Ежели б ты знала, мой сердечный друг Любушка, какое удовольствие ты мне доставляешь своими письмами, то я умолял бы, чтобы ты, не смотря на свой недосуг, писала ко мне всякую почту, которая только один раз в неделю сюда отходит и приходит ровно через две недели; и то по хорошему пути. И так я боялся, чтобы ответ мой не задержал твоей просьбы в дирекцию и дачи вам бенефиса. Просьбу эту нечего замысловато сочинять, а написать просто на имя конторы, или комитета, как у вас теперь водится, следующим образом: получа соизволение начальства на брак наш, мы осмеливаемся покорнейше просить (комитет, или контору) удостоить милостивым воззрением на бедность нашего состояния, на службу и усердие всегда оказываемое в исполнении наших должностей, для пользы Дирекции, и по примеру прочих воспитанников вступающих в брак, удостоить нас наградою за прошедшее и в ободрение к будущему нашему служению назначением бенефиса в нашу пользу. Сия высокая милость благотворительного начальства избавит нас от необходимости войти в долги и обеспечит вначале наше хозяйство от всех затруднений и хлопот, которые могут вредить самому усердию нашему в

исполнении обязанностей, требующих от артистов посвящения всего времени на усовершенствование их дарований и спокойного от посторонних неприятностей, исполнения должности. Мы надеемся сугубыми трудами нашими удостоверить почтеннейшее начальство, что сия справедливая благотворительность обратится на людей, умеющих чувствовать во всей силе благодарность и совершенно предавших себя пользе Дирекции. — Вот к каком смысле вам должно подал прошение; вы можете также выставить в пример имена тех, которым при свадьбах Дирекция давала бенефисы, а этих примеров было много при Александре Львовиче и даже после. Не худо будет, если вы, при подаче просьбы, съездите сами к князю Дашкову, или к Волконскому, как найдете приличным, или как у вас теперь делается. Как скоро вы получите позволение и узнаете время бенефиса, то дайте мне знать, и если я сам не успею написать водевиля, то у меня есть приятель, Писарев, у которого в запасе с полдюжины, и очень хороших: он тотчас доставит вам любой и с дивертисментом. Сделай одолжение, принудь себя обнять за меня Петрушу и скажи ему, что я его всегда любил, как доброго и умного малого, а теперь еще более буду любить, как мужа моего дитяти, милой моей Любушки, которую, я надеюсь, он сделает счастливою, а она не посрамит своего душевного отца и верно никогда не нанесет ни малейшего прискорбия своему душевному и телесному мужу. Прощай, Бог с тобою, будь всегда добра, рассудительна. Не забывай и пиши к истинному другу твоему

Шаховскому.

Просьба наша была уважена: кроме бенефиса [33] нам дали еще и денежное пособие.

За несколько дней до нашей свадьбы, Любушка, со своей горничной, поехала на Смоленское кладбище отслужить панихиду по похороненной там своей матери. Подъезжая к кладбищу (как она мне после говорила), она сильно испугалась «мертвой головы» над воротами, так что ей сделалось дурно и она сошла с дрожек… Впоследствии, когда я часто стал посещать это печальное место, я припомнил ее испуг, но не видал над воротами никакой мертвой головы… На том месте был, как и поныне, образ Смоленской Божией Матери (Одигитрии). Заменила-ли эта икона прежнюю эмблему, или этот череп, о котором говорила Любушка, был игрою ее грустно-настроенного воображения — я не могу до сих пор дать себе отчета.

33

Бенефис был дан 5 сентября; играли «Гамлета» (Висковатова); водевиль М. А. Яковлева: «Вдовец на час» и дивертисмент: «Свадебный сюрприз».

Семь месяцев спустя после свадьбы брата Василия, именно, 28 сентября 1827 года, мы сыграли свою — очень скромно, без музыки и танцев: ни квартира, ни ограниченные средства наши не дозволяли нам роскошничать… Год счастья промелькнул для нас, как один медовый месяц!

14 марта 1828 года мой кумир, Грибоедов, прибыл в Петербург с Туркманчайским договором. Взысканный почестями и царскими щедротами, Александр Сергеевич не позабыл своего «Петрушу», и, посетив нас, молодых супругов, от всего своего доброго и чистого сердца пожелал мне с Любушкою счастия. Побывал он у нас и до обратного своего отъезда в Тегеран.

Мы с женою поздравляли его и с царскою милостью, и с блестящей карьерой (он тогда только-что был назначен посланником и полномочным министром при персидском дворе). На наше радушное приветствие он отвечал как-то грустно, точно предчувствие щемило его вещее сердце: «Бог с ними, с этими почестями!» — говорил он, — «мне-бы только устроить и обеспечить мою старушку-матушку, а там я бы опять вернулся сюда… Дайте мне мое свободное время, мое перо и чернильницу, больше мне ничего не надо!» Когда же я заговорил об его высоком назначении, он отвечал мне: «Не люблю я персиян, — это самое коварное и предательское племя». Потом, когда он собирался уходить, жена моя сказала ему: «Неужели, Александр Сергеевич, Бог не приведет вам увидеть свою чудную комедию на нашей сцене?» — Он грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков и сказал ей: «А какая бы вы была славная Софья!» Грустно было на этот раз наше прощание с ним… Не прошло и году после нашей разлуки, как его не стало: он погиб в Тегеране 30 января 1829 года.

23-го июля 1828 года нам, с Любушкою, Бог дал сына, названного в честь ее брата, Николаем. Все шло хорошо и благополучно: на девятый день жена встала с постели; но дня через четыре, именно накануне крестин, разные домашние хлопоты, может быть и простуда, были причиною, что она с вечера стала дурно себя чувствовать и, в ту же ночь, занемогла: у нее открылась грудница. Страдания ее были невыносимы! Призваны были лучшие доктора, употреблены были все средства. Ничто не помогло: болезнь, с ожесточенным упорством день ото дня усиливалась… Наконец прекратилась грудница, но обнаружились несомненные признаки чахотки.