Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
Шрифт:
16-го марта совершена была заупокойная обедня соборне, за которой последовало и отпевание. С самого раннего утра парод всевозможных званий и возрастов толпился около церкви, в ожидании похорон. По окончании отпевания, гроб вынесли из церкви и также (как накануне) не поставили на дроги, а на руках донесли вплоть до Смоленского кладбища [61] . Многие тогда сожалели, что не были приготовлены носилки и потому самый гроб трудно было видеть в толпе народной массы: он то поднимался к верху, то снова тонул в волнах безмолвных, уносивших эту печальную ладью к тихому пристанищу вечного упокоения. На гробу лежал лавровый венок, вполне заслуженный честным артистом тридцатитрехлетним служением своему искусству. До самого кладбища, по обеим сторонам линий Васильевского острова, по которым следовала похоронная процессия, стояла необозримая толпа народа. Не смотря на зимнюю еще пору, во многих домах были открыты балконы, наполненные любопытными зрителями. Ни одному из прежних петербургских артистов, до того времени, не было оказано такого народного почета, такого искреннего сожаления об его утрате.
61
В числе лиц, выносивших его, были генерал-адъютанты: Яков Иванович Ростовцев, А. А. Катенин, А. И. Михайловский-Данилевский, А. А. Лиандр, Н. И. Бахтин и несколько других сановников.
На этих похоронах не требовалось никаких полицейских распоряжений для соблюдения порядка, потому что он сам собою нигде не был нарушен: тут не было эксцентричных возгласов: «шляпы долой!» и тому подобного.
По прибытии на кладбище и по совершении духовенством обычного обряда, гроб был опущен в могилу… Но когда появились могильщики с заступами, многие закричали: «ступайте прочь! не надо заступов, — мы это сделаем своими руками», и в несколько минут могила не только была вплоть засыпана землею, но над нею образовался высокий курган, потому что большая часть присутствовавших долгом себе поставила бросить горсть земли в могилу усопшего, а их было несколько тысяч…
Дней через шесть после похорон моего брата, я пошел навестить мою невестку и тут, на углу Большой Морской, встретил покойного Государя, возвращавшегося из дворца великой княгини Марии Николаевны. Я, сняв шляпу, поклонился ему, и он, подойдя ко мне, сказал:
— Здравствуй… Какое у вас несчастье! Как мне жаль твоего брата! Расскажи, как это случилось?
Я в коротких словах передал ему о причине болезни и о прочем. Когда я кончил, он сказал:
— Жаль, душевно жаль!. Скорблю о нем не только как о прекрасном артисте, но и как о человеке… Это невозвратимая потеря для искусства.
Мои слезы были ответом на эти великодушные слова обожаемого мною Государя!..
Так отнесся Государь к смерти честного артиста… О сочувствии всей столицы я уже рассказал. Не безучастна к смерти брата была и печать: несколько некрологов и стихотворений на его кончину было напечатано в газетах. Припоминаю отрывок из стихотворения В. Г. Бенедиктова:
Изнемогает… пал: так ломит кедр гроза! Он пал! С его чела вам смотрит смерть в глаза! Спускают занавес. Как бурные порывы, Летят со всех сторон и крики и призывы: «Его! его! Пусть нам он явится! Сюда!!» Нет, люди: занавес спустился навсегда! Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет! На этой сцене мир его уж не увидит! Нет! Смерть, которую так верно он не раз Во всем могуществе изображал для вас, Соделала его в единый миг случайный Адептом выспренним своей последней тайны. Прости, собрат-артист! Прости, сочеловек! С благоговением наш просвещенный век На твой взирает прах признательности оком, И мыслит: ты служил на поприще высоком, Трудился, изучал язык живых страстей, Чтоб нам изображать природу и людей И возбуждать в сердцах возвышенные чувства! Ты жег свой фимиам на алтаре искусства И путь свой проходил, при кликах торжества, Земли родимой в честь, во славу Божества!Вероятно, многие из петербургских жителей и теперь еще помнят, как, вскоре после похорон моего брата, ходили по городу нелепые слухи: что он, будучи в летаргии, похоронен живой, что, якобы, когда вскрыли его могилу для постановки памятника, то увидели крышу сдвинутою, а труп в гробу оказался перевернутым на бок! Разумеется, ничего этого не было и быть не могло, потому, во-первых, что его хоронили на четвертые сутки, когда на теле его уже оказались явные признаки тления; а во-вторых, когда назначено было приступить к работе, то зять моего брата (В. Е. фон-дер-Пален) без себя не велел вскрывать могилы, и в его присутствии она была разрыта, потом сняты доски, покрывавшие каменный ящик, в котором помещался гроб, и гроб был, конечно, цел и невредим…
Но откуда досужие пустомели выкопали такую нелепицу? Кто сочинил эту романическую легенду? Хотя людская молва часто из мухи делает слона, но должна быть какая нибудь муха. Не пригрезилось же это кому нибудь во сне?..
По прошествии некоторого времени, просто из любопытства, я стал доискиваться, не удастся ли мне поймать где ни будь эту могильную муху и, действительно, мне наконец удалось найти, если не муху, так человека, который был «с мухой», в день похорон моего брата; от него-то и разнеслась эта нелепость. Вот, что я узнал от одного из бывших тогда кладбищенских сторожей. Когда все уже почти удалились с кладбища, то некоторые из особенно страстных поклонников моего брата оставались там помянуть его до глубоких сумерек; это были люди купеческого звания; между ними первенствовал купец Николай Герасимович Дмитриев, торговавший тогда в Милютиных лавках под №9, куда зачастую покойный брат мой заходил есть устрицы. Этот Дмитриев привез с собою полную корзину закусок и чуть ли не целый ящик вина.
Известно,
Хотя выпито было достаточно, но запас был так велик, что осталось несколько бутылок шампанского. Тут Дмитриев велел подать остальное вино и, утирая слезы, вскричал: «Дай Бог тебе царство небесное, голубчик Василий Андреевич, а вот как мы все любили и уважали!..», и при этих словах, отбив горлышки у бутылок, вылил все вино на его могилу [62] .
Да не осудят мои почтенные читатели эту эксцентрическую выходку добродушного купца. Всякий по своему изливает свои чувства! Тут в последний раз пропели они «вечную память» усопшему и разъехались по домам; сторожа также разбрелись по своим местам; но один из них, который, вероятно, от обильного угощения не мог сойти с места, прилег на церковной лестнице, находившейся рядом с могилой моего брата, и заснул тут мертвым сном. В полночь этот бедняга, конечно, прозяб… проснулся и не мог понять, что с ним тут случилось; начал припоминать вчерашние похороны и в полупьяном его воображении начали представляться фантастические картины: этот необыкновенной величины гроб, никогда не бывалое огромное стечение народа [63] … Перед его глазами возвышалась могильная насыпь, тоже необыкновенной величины… Все это нагнало на него такого туману, что он просто ошалел… Долго он не мог прийти в себя… Вдруг ему послышался стон из могилы… его затрясла лихорадка… Он кое-как приподнялся, подошел к могиле поближе и стон повторился. Он со всех ног побежал к священнику, переполошил весь дом; кричит, что у них на кладбище случилось несчастье: похоронили живого человека!!!
62
Обо всем этом я слышал от самого Дмитриева.
63
В это время, у самого Смоленского моста, находилась кондитерская Фенфера. В день похорон моего брата, был такой наплыв посетителей в это заведение, что весь его запас истощился, и Фенфер потом говорил: «вот если бы в году было двое или трое таких похорон, так лучшего места и желать не надо!»
Священника разбудили; он с первых слов увидал, что сторож мертвецки пьян, порет горячку, и велел его вытолкать в шею! Но слуга священника, из любопытства, пошел вместе со сторожем на могилу. Слуга как ни слушал, так ни прикладывал ухо к земле, конечно, ничего не было слышно.
— Ну, значит, опоздали! — вздохнув, сказал пьяница, — таперича, значит, помер взаправду.
— Погоди, задаст тебе батюшка завтра трезвону, что ты спьяна его потревожил, — сказал слуга и пошел домой. Наутро, конечно, сторож проспался и священник начал его бранит за вчерашнюю передрягу. Но тот, чтобы оправдать себя перед начальством, божился и клялся, что он не был пьян и что действительно слышал стон покойника, и после всем то же повторял. И так, вопреки пословице, что у пьяного было на уме, то у трезвого осталось на языке.
Беспрерывные расспросы об этой нелепой истории, наконец, мне до смерти надоели, и когда некоторые из моих знакомых меня спрашивали: «Правда ли, что ваш брат в гробу перевернулся?» я им отвечал: «Помилуйте, господа, как же ему не перевернуться в гробу, когда лучшие его роли теперь только ленивый не играет!»
Приложения
I. Юбилей 1-го марта 1873 г.
Первого марта 1873 года исполнилось пятидесятилетие служения П. А. Каратыгина на русской сцене. В этот день ему была Всемилостивейше пожалована, золотая медаль с надписью: «за отличие» для ношения на шее на Андреевской ленте. Артисты трупп: драматической русской, оперной и балетной почтили юбиляра поздравительным адресом; г. Поль Дево и г. Толлерт, от лица артистов французского и немецкого театров, тоже поздравили Петра Андреевича. В клубе художников (по почину И. П. Мижуева и М. И. Семевского) дан был в честь его торжественный обед, на котором юбиляру были поднесены драгоценные серебряные сервизы — подарок, по подписке, от публики. Тосты, заздравные речи, стихи и оркестр музыки придали этому празднеству много веселости и одушевления [64] . Торжеством юбилея как бы закончилась артистическая и театрально-литературная деятельность покойного: с каждым годом реже и реже видала его публика на сцене; тем не менее она всегда благосклонно относилась к любимцу старого поколения. Каратыгин не льстил современным требованием ее вкуса и потому его бенефисы не привлекали зрителей многочисленных; зато между этими немногими всегда бывали просвещеннейшие представители нашего высшего общества. Редкий из бенефисов Каратыгина не удостаивался присутствия его Высокого покровителя — Государя Императора; Монаршее внимание было, до последней минуты престарелого артиста, его отрадою и утехою… Он умер благословляя Державного своего покровителя.
64
Во всех газетах того времени описание юбилея было напечатано. Статья из №64 газеты «Голос» (1873 г.) была издана особою брошюрою.