Записки писателя
Шрифт:
А прошлое его было сложно, невесело и трудно. Из бедной крестьянской семьи, ученик сельского дьячка, Дрожжин в двенадцать лет был отдан в «мальчики» в петербургский трактир, на службу за два рубля в месяц, причем попал в самую смрадную часть, называвшуюся «Капказ», где, кроме пьяных побоев и таски за волосы, мало что видел.
Однажды буфетчик застал его за чтением рукописи «Царь Максимильян» и так рассвирепел, что не только побил мальчика, но и сжег его рукопись. Тогда Дрожжин перешел на службу в табачный магазин, где было свободнее, где стало возможно читать. Здесь пристрастился он к стихам Некрасова и в первый раз попал в театр. Здесь же, на семнадцатом году жизни, написал свое первое
В дальнейшем, в течение долгого ряда лет, ему приходилось менять места и специальности; случалось голодать и спать под открытым небом. Был он и пахарем в деревне, и магазинным приказчиком в столице, служил и лакеем у помещика. Любопытно, как, по рассказу самого Дрожжина, аттестовал его этот помещик:
— Ты, братец, отличный человек. Но как лакей — ни к черту не годишься!
Когда ему было предложено ехать на службу в Ташкент, в магазин табачной фабрики, ему прежде всего вскружило голову не предложенное условие, не предстоящая работа, а то, что в Ташкенте зреют в садах виноград и персики. Как это характерно для Дрожжина, для его поэтической души! И, очарованный этим, он бросается в путь очертя голову и почти месяц плывет по рекам, трясется в тарантасах, едет на верблюдах по голодным степям, откуда через год, обманутый хозяином, еле выбрался и снова попал в свою деревню Низовку на крестьянскую работу.
А в это время стихи его уже начали печатать в журналах, и завязались литературные знакомства.
Серые тучи висят над селом, Стелется снег серебристым ковром, И, распевая про буйную волю, Крутится вьюга по чистому полю… Будто бы слушая зимнюю вьюгу, Жмутся родные избенки друг к другу, В окна глядится мороз молодой И убирает их в иней седой…Так писал Спиридон Дмитриевич, бросив Ташкент и столицу и перебравшись в свою Низовку на крестьянскую работу. Сюда он привез свою любимую библиотеку и портреты писателей, до которых всегда был большой охотник. Он давал книги односельчанам и радовался, когда те не только прочитывали их, но и рассказывали ему о прочитанном.
Моя муза родилась крестьянкой простой И простым меня песням учила…Но вскоре и домик его и библиотека сгорели. Пришлось опять ехать служить. На этот раз его устроили в большой книжный магазин Суворина в Москве, на Кузнецком мосту, где я с ним и познакомился. Имя Дрожжина было уже в то время известно в литературе. Собравшись с некоторыми средствами, он снова построил себе избу и уже навсегда перебрался в родную Низовку, где жил и работал до самой смерти.
Как и все писатели-самоучки, Дрожжин перенес немало нужды и горя, как и все они, стремился к свету, к счастью и к свободной трудовой жизни.
Это был действительно одаренный поэт, любивший всей душой литературу, писателей, книгу, всякое творчество, в чем бы оно ни выражалось. Не только любил, но и чтил все это, ценил выше всего на свете. Испытывая нужду, а иногда и голод, но стремясь к свободе и к счастью, которые понимал он шире, и глубже, и лучше, чем многие его окружающие, Спиридон Дмитриевич, нередко выбиваясь из сил, не бросал любимого дела — усердно читал книги, писал стихи и песни и стал близок к литературным кружкам.
Многие стихи его положены на музыку. Старейшее литературное Общество любителей российской словесности избрало его действительным членом, Суриковский кружок
Помню, я встречал его в заседаниях Общества любителей российской словесности — старейшей литературной организации при Московском университете, по словам устава — «хранилища чистоты отечественного языка», где бывал в свое время сам Пушкин. И Дрожжин действительно хранил эту чистоту народного языка. В его стихах и песнях нет нигде ни вычурности, ни искажений, точно так же как нет в его письмах ни одной грамматической ошибки.
«Если б не было на свете хороших людей, если бы не было искусства и литературы, тогда не стоило бы и жить».
Так написал он мне в альбом в 1905 году.
Встречался я с ним и в Кассе взаимопомощи литераторов и ученых, и в Суриковском кружке писателей из народа, и в московском Литературно-художественном кружке, где мы торжественно и сердечно отпраздновали его сорокалетний писательский юбилей.
На этом празднике было много народа. Много говорилось речей, читалось приветствий, подносилось подарков. От нашей товарищеской литературной «Среды», насколько помню, был поднесен ему бюст Пушкина, а два старшие сына Льва Николаевича Толстого, Сергей Львович и Илья Львович, устроили здесь же прекрасный музыкальный концерт. Вечер закончился многолюдным банкетом с новыми речами и сердечными воспоминаниями. Кто-то очень кстати процитировал отрывки из журнальной статьи о его творчестве, относящейся к раннему периоду, чуть ли не к восьмидесятым годам прошлого века. Помнится, эта цитата произвела тогда большое впечатление на все собрание.
«В среде народа русского, — говорилось в этой статье, — таится много духовных сил. Из него выходят такие дарования, как С. Д. Дрожжин, не прошедший ни одной школы, с самого нежного возраста брошенный в разные вертепы кабацкой жизни, но сохранивший всю чистоту своей нравственной природы… Многие его произведения блещут несомненной свежестью, искренностью чувства… Бодро смотрится на жизнь и будущность русского человека в виду таких явлений…»
На этом памятном вечере присутствовало много писателей с крупными именами, пришедших поздравить уважаемого пахаря-поэта, который, точно в предвидении будущего раскрепощения родины и народа, писал о великой русской реке, о родной Волге, как «она, родная, разлилась широко вешнею порой»:
После злой неволи у зимы суровой Весело, вздохнула вся равнина вод, Ледяных объятий сбросила оковы, С ревом устремилась бешено вперед…И поэт дожил до таких вешних дней своей родины, когда она вздохнула свободно. Он своими глазами видел это освобождение от ледяных оков и объятий, он на самом себе испытал эту великую радость и умер счастливым и свободным гражданином Советской страны.
В начале воспоминаний я говорил о писателях из народа, говорил, что из всех, которых я знавал лично, не осталось уже никого в живых.
Но — нет: жив и здоров оказался Иван Петрович Малютин, давнишний мой знакомый, которому теперь уже восемьдесят два года.
После долгого перерыва я получил от него дружескую весть из далекого и глухого северного угла нашей родины — Кежмы, где в январе, как он пишет, недели три была «теплая погода — градусов в тридцать». А то здесь нередко бывает и свыше пятидесяти градусов, когда, по его словам, «в воздухе стоит белый морозный туман, в котором спрятался лес, и весь горизонт словно выбеленная известкой стена, за которой скрылось все интересное и привлекательное».