Записки покойника. Театральный роман
Шрифт:
На «Фаворите» я, вызывая изумление мрачного и замкнутого Петра Петровича, сидящего в окошечке с надписью «Администратор Учебной сцены», побывал три раза, причем в первый раз во 2-м ряду, во второй — в 6-м, а в третий — в 11-м. А Ильчин исправно продолжал снабжать меня записочками, и я посмотрел еще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах [53] и где один актер играл слугу так смешно и великолепно, что у меня от наслаждения выступал на лбу мелкий пот.
53
...и я посмотрел еще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах... — На сцене Второй студии МХАТа в это время шла пьеса испанского драматурга Кальдерона де ла Барка (1600-1681) «Дама-невидимка» (1629).
Затем
Евлампия Петровна оказалась царственной дамой с царственным лицом и бриллиантовыми серьгами в ушах, а Миша поразил меня своим смехом. Он начинал смеяться внезапно — «ах, ах, ах», — причем тогда все останавливали разговор и ждали. Когда же отсмеивался, то вдруг старел, умолкал [54] .
54
Когда же отсмеивался, то вдруг старел, умолкал. — В черновике было: «...то вдруг становился необыкновенно старообразен и мрачен. Глаза у него были при этом столь тревожные, как будто стряслось что-то, о чем знает один только он». В дневнике Елены Сергеевны есть такая запись от 22 апреля 1937 г.: «...слушали у нас отрывки из „Записок покойника"... Марков пришел поздно и вошел в комнату как раз тогда, когда М. А. читал, что Комаров (он же Миша Панин. — В. Л.) смеется странным смешком... Все засмеялись, увидев Маркова, и он тоже начал смеяться своим кудахтающим смехом. Получилось забавно». В первой редакции дневника: «Марков... страшно приставал к Мише, чтобы он показал в романе место про него...»
«Какие траурные глаза у него, — я начинал по своей болезненной привычке фантазировать. — Он убил некогда друга на дуэли в Пятигорске, — думал я, — и теперь этот друг приходит к нему по ночам, кивает при луне у окна головою». Мне Миша очень понравился.
И Миша, и Ильчин, и Евлампия Петровна показали свое необыкновенное терпение, и в один присест я прочитал им ту треть романа, которая следовала за напечатанною. Вдруг, почувствовав угрызения совести, я остановился, сказав, что дальше и так все понятно. Было поздно.
Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили по-русски, я ничего не понял, настолько он был загадочен [55] .
Миша имел обыкновение, обсуждая что-либо, бегать по комнате, иногда внезапно останавливаясь.
— Осип Иваныч [56] ? — тихо спросил Ильчин, щурясь.
— Ни-ни, — отозвался Миша и вдруг затрясся в хохоте. Отхохотавшись, он опять вспомнил про застреленного и постарел.
— Вообще старейшины [57] ... — начал Ильчин.
55
...настолько он был загадочен. — В рукописи далее было: «Ильчин стал еще загадочнее и так хитро щурился, что я взволновался от желания понять, что он задумывает».
56
— Осип Иваныч? — Е. С. Булгакова в своем списке прототипов предположительно отметила Александра Леонидовича Вишневского, старейшего актера и режиссера МХАТа.
57
— Вообще старейшины... — Было в рукописи: «...старики».
— Не думаю, — буркнул Миша.
Дальше слышалось: «Да ведь на одних Галиных да на подсобляющем не очень-то...» (Это — Евлампия Петровна.)
— Простите, — заговорил Миша резко и стал рубить рукой, — я давно утверждаю, что пора поставить этот вопрос на театре!
— А как же Сивцев Вражек? (Евлампия Петровна.)
— Да и Индия [58] тоже неизвестно, как отнесется к этому дельцу, — добавил Ильчин.
— На кругу бы сразу все поставить, — тихо шептал Ильчин, — они так с музычкой и поедут.
58
— А как же Сивцев Вражек?.. Да и Индия... — Понимающие друг друга с полуслова Ильчин, Миша Панин и Евлампия Петровна обсуждают возможную реакцию на новую пьесу маститых руководителей театра, находящихся —
— Сивцев! — многозначительно сказала Евлампия Петровна.
Тут на лице моем выразилось, очевидно, полное отчаяние, потому что слушатели оставили свой непонятный разговор и обратились ко мне.
— Мы все убедительно просим, Сергей Леонтьевич, — сказал Миша, — чтобы пьеса была готова не позже августа... Нам очень, очень нужно, чтобы к началу сезона ее уже можно было прочесть.
Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, но помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась. Коробочка моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мертвый, как будто и нелюбимый. Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной сцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но, по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, что уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о пьесе.
Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В пьесе было тринадцать картин [59] .
Глава IX
НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света, сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с лентами и надписью: «Любимому Независимому Театру от московских присяжных...» (одно слово загнулось), перед собою я видел улыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.
59
В пьесе было тринадцать картин. — Возможно, в рукописном варианте было 13 картин. Но в машинописном варианте (первая редакция) пьеса «Белая гвардия» насчитывала пять актов и двенадцать картин.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль, пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами на голове. Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывал.
Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и менялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится. Таково было чтение, но уже не на Учебной сцене, а на Главной.
Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре города, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив «Бандажи и корсеты», стояло ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с матовыми, кубической формы, фонарями.
На следующий день это здание предстало передо мною в осенних сумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна вокруг чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стеной зрительного зала, и очень много народу мимо меня сновало. Начинался сезон.
И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно приятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с бритым лицом и веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес Антон Антонович Княжевич [60] .
Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная картинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за занавесом бледно-зеленый веселый сад...
— А, товарищ Максудов! — приветливо вскричал Княжевич, склоняя голову набок, — а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше, садитесь, садитесь!
60
...заведующий приемом пьес Антон Антонович Княжевич. — В рукописи первоначально: «...заведующий распорядком пьес Федор Павлович Княжевич». Имеется в виду Василий Васильевич Лужский, актер и один из руководителей МХАТа, принимавший активное участие в судьбе булгаковской пьесы «Белая гвардия». Когда доведенный до отчаяния переделками пьесы Булгаков написал в июне 1926 г. в дирекцию МХАТа резкое заявление с требованием снять «Белую гвардию» в срочном порядке, В. В. Лужский ответил ему в привычной для себя благодушно-шутливой манере: «Что Вы, милый наш мхатый, Михаил Афанасьевич? Кто вас так взвинтил?»