Записки покойника. Театральный роман
Шрифт:
— Бонжур, Мисси!
Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная дама.
— Фуй, Альёша [98] ! — восклицала она с немецким акцентом.
— Амалия Иванна [99] ! — тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне грязный кулак.
98
— Фуй, Алъёша! — Булгаков
99
Амалия Ивановна. — Екатерина Ивановна Буш, воспитательница Сережи, сына Елены Сергеевны. Любопытно, что Екатерина Ивановна почти не говорила по-русски, хотя долгие годы жила в семье Булгаковых, вообще у Булгаковых было много друзей и знакомых немецкого происхождения, это — Блументаль, Берг, Эрдманы, Вильямсы, позже — Рихтеры.
— Фуй, Альёшь! — тихо говорила Амалия Ивановна.
— А, здорово! — восклицал Филя, протягивая малому руку.
Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
— Фуй, Альёшь... — шептала Амалия Ивановна.
— Что же это у тебя под глазом? — спрашивал Филя.
— Я, — икая, шептал малый, повесив голову, — с Жоржем подрался...
— Фуй, Альёша, — одними губами и совершенно механически шептала Амалия Ивановна
— Сэ доммаж! {3} — рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.
{3}
Жаль! (фр.)
Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем, он брал шоколадку.
— Альёша, ти съел сегодня читирнадцать, — робко шептала Амалия Ивановна.
— Не врите, Амалия Ивановна, — думая, что говорит тихо, гудел малый.
— Фуй, Альёша!..
— Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! — тихо восклицала дама.
— Нон, мадам, энпоссибль! — рявкал Филя. — Мэ ле заффер тужур! {4}
Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке.
{4}
Нет, это невозможно, но всё дела! (фр.)
— Знаете что, — вдохновенно говорила дама. — Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?
— Авек плезир! {5} — восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя.
— Как вы меня испугали, противный Филька! — восклицала дама.
— Альёша! Погляди, какой медведь, — искусственно восторгалась Амалия Ивановна, — якоби живой!
— Пустите, — орал малый и рвался к барьеру.
— Фуй, Альёша...
— Захватите с собой Аргунина, — восклицала как бы осененная вдохновением дама.
{5}
С удовольствием! (фр.)
— Иль жу! {6}
— Пусть после спектакля приезжает, — говорила дама, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
— Же транспорт люи {7} .
— Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на «Дон-Карлоса»? А? Хоть в ярус? А, золотко?
— Портниха? — спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на даму.
— Какой вы противный! — восклицала дама. — Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь...
{6}
Он
{7}
Я привезу его (фр.)
— Шьет белье, — как бы во сне говорил Филя, вписывая в блокнот:
«Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го».
— Как вы догадались! — хорошея, восклицала дама.
— Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, — рявкал Баквалин.
— Сейчас!
— А я пока мужу позвоню, — говорила дама.
Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала номер.
— Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.
Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза, мечтал. «О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия...» Мне представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...
Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я открыл глаза.
Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама побледнела.
— Алеша! — вскричала дама, — что с тобой?!
— Фуй, Альёша! Что с тобой?! — воскликнула и Амалия Ивановна.
— Голова болит, — вибрирующим слабым баритоном ответил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более побледнел.
— О Боже! — вскричала дама.
Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в котором, стоя, летел Баквалин.
Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы [100] !
100
Филя! Прощайте!.. Вспомните же меня и вы! — Филя (Ф. Н. Михальский) не только не забыл Булгакова, но и помогал во многом Е. С. Булгаковой в ее заботах о творческом наследии писателя. В своих воспоминаниях о Булгакове он откликался на призыв писателя и разговаривал с ним: «Я всегда помню крепко вас, Михаил Афанасьевич, я был свидетелем вашего трудного пути в литературе, ваших немногих, но действительно прекрасных радостей... Теперь, через много лет... я почему-то прежде всего слышу его голос — баритон чуть-чуть с носовым оттенком. Порой в нем чувствуется легкая ласковая ирония и к своему собеседнику, и к самому себе, и к событиям театрального дня. И тот же голос — голос колючий, с бескомпромиссными интонациями, когда посягают на его творчество, на его убеждения...» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 256, 258).
Глава XII
СИВЦЕВ ВРАЖЕК
Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.
Клюквин привез мне письмо.
«Глубочайше уважаемый
Леонтий Сергеевич...»
Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был Леонтием Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?.. Впрочем, это не важно!
«...Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12 часов дня.
Глубоко преданный Фома Стриж».
Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это исключительной важности.
Я решил так: крахмальный воротник, галстух синий, костюм серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом.
Держаться вежливо, но с достоинством и, Боже сохрани, без намека на угодливость.
Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я повидался в театре с Бомбардовым.