Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

Шленский Александр Семенович

2. Мой зарубежный опыт

В эту октябрьскую ветреную ночь мне плохо спалось. За окном шумели и стонали раскачиваемые ветром деревья, роняя предпоследние листья. Вопила вперекличку сигнализация стоящих во дворе машин. А мне опять приснился черт. Черт пришел, как всегда, в приличном деловом костюме, его небольшие рожки почти скрывались в густых, тщательно расчесанных волосах. Его щегольский галстук и на этот раз был подобран в тон рубашке и костюму с безупречным вкусом. На сей раз галстук был, к тому же, украшен скромной, но очевидно, весьма дорогой заколкой с небольшим, изящно ограненным камушком, отнюдь не бутылочного происхождения. Черт говорил с нью-йоркским акцентом, он протягивал мне какой-то контракт и настаивал, чтобы я тщательно его изучил, прежде чем подписать. Ну уж, это как обычно, чтобы все выглядело предельно благопристойно и честно. А потом все-равно оказывается, что ты пропустил три-четыре строчки в уголке, набранные самым мелким шрифтом, а в них-то и спрятана самая жопа. Но мне хотелось спать, ужасно не хотелось читать всякую муру на казенном английском языке, и я готов был подписать все, что угодно, хоть чертов контракт, только чтобы этот деловой представитель преисподней поскорее убрался к дьяволу и перестал мне сниться. Контракт мне все же пришлось дочитать, причем все его содержание я немедленно забыл. Черт спрятал контракт в роскошный дипломат, подошел к стоявшей неподалеку помойке, швырнул дипломат в контейнер, а затем, слегка присев, запрыгнул туда рыбкой вслед за своим кейсом, сложив руки как пловец, ныряющий с вышки. Раздался железный грохот,

из контейнера вырвался сноп пламени, и все исчезло. Кажется, я ощутил запах серы: ну уж это как водится.

Я обрадовался, шмыгнул носом и повернулся на другой бок, но тут мне стал сниться самосвал, который медленно пятился задом вверх по стене нашего дома, и ему было совершенно наплевать, что она вертикальная. Самосвал полз по стене, фырча, вздрагивая и время от времени испуская гнусную бензиновую отрыжку. Он доехал до самого моего окна на пятом этаже, затормозил и вдруг неожиданно сбросил мне прямо в окно огромную кучу щебенки, с пылью и грохотом. Грязная, пахнущая цементом щебенка моментально заполнила всю комнату, сея хаос и разгром. В какой-то момент я не вытерпел и проснулся. Открыв глаза, я увидел, что уже почти рассвело. Я почувствовал нестерпимый сосущий зуд в голове и решил пойти на балкон покурить.

Утро — это совершенно особое время суток, когда химеры сна медленно и печально улетают вдаль, и вдруг, взмахнув прощально крылом, исчезают совсем, и ты в полном одиночестве врываешься в гиперреальность нового дня, и мысли в голове ощущаются совершенно по-особому, по-утреннему — они сухие и острые, как гвозди в натруженной, изувеченной руке старого плотника. Вещи видятся простыми и естественными, без прикрас. В это время как нельзя более ясно понимаешь, что скрипка — это то, что скрипит, врач — это тот, кто врёт, а мяч — это то, что мнут.

Я подошел к балконной двери. Через ее открытую форточку в комнату врывался настойчивый сухой стук и дребезжание. Сквозь стекло оконной двери я разглядел, что на толстой крученой бельевой веревке сидит преогромная ворона и клюет металлическую прищепку, с явным намерением оторвать и утащить с собой. Увидев меня, ворона раскрыла внушительный клюв, обнаружив необъятную, ярко оранжевую пасть, и оглушительно каркнула — по всей видимости что-то матерное. Вместе со звуком "Каррр!!!" из пасти у этого дружелюбного создания вырвался мощный столб пара. За ночь ветер утих и температура воздуха упала ниже нуля. Ворона перепрыгнула на украшенные легким инеем балконные перила, потому что нагадить на веревку было сложно. Нагадив на перила, птица мощным прыжком поднялась в воздух и унеслась прочь, сосредоточенно и презрительно махая крыльями. Я высадил Мальборо в три больших затяжки и швырнул незатушенный окурок вниз, на крышу овощного магазина. Он пролетел по дуге, роняя вспыхивающие и тут же гаснущие искры, подпрыгнул, покрутился, и улегся на козырёк крыши. Там, на крыше, этих окурков было великое множество, и мой бычок, пущенный вниз умелой рукой, ничего нового не добавил.

Вот в Америке меня бы за такое прегрешение непременно оштрафовали полицейские, вызванные бдительными соседями. Поэтому я и вел себя по-другому, пока жил и работал в Америке. Не могу похвастаться, чтобы мне это сильно нравилось. Скорее, наоборот. В Америке запрещают курить на рабочем месте, а я могу курить всухую разве что с утра. Днем я могу курить с удовольствием, только прихлебывая между затяжками крепкий, горячий и невообразимо сладкий чай. А в Америке мне приходилось курить во дворе офиса, давясь мерзейшим казенным кофе зеленоватого цвета и роняя пепел в пластиковый стакан. Кофе я там сам не варил, а наливал его из какой-то гадкой машины с кнопками, на одной из коих было написано: «Mocha». Правда, мне объяснили, что эта «моча» вовсе не то, что я думал, а смесь кофе с какао и называется она не «моча», а «мока». Хотя мне сдается, что на вкус такая смесь нисколько не лучше того, о чем я подумал в первую очередь.

Еще раз повторю, что в Америку я ехать не хотел, но к сожалению, я был единственным человеком, прилично знающим нужные методики и английский язык и могущим реально сделать заказанную работу и заработать желанные доллары. Речь шла о большом совместном проекте, связанном с психометрикой, которой я интенсивно занимался все предшествующие годы. Мне надлежало исследовать целевую модель и построить рабочую теорию автономных действий оператора какой-то большой железной хрени, которая должна была подолгу находиться то ли под водой, то ли в открытом космосе — где именно, мне так и не сказали, да я особо и не интересовался — главное, что наружу вылезти никак нельзя. Пилот смотрел на мониторы и управлял железной хренью, отдавая команды бортовому компьютеру. Испытания проходили на тренажере, в котором испытуемые проводили целые недели, оторванные от обычной жизни, то есть от службы в войсковых частях где-то в Неваде и в Коннектикуте. Управлять этим аппаратом было весьма непросто. Неправильные действия экипажа, который состоял из одного пилота, могли привести к разрушению аппарата и к гибели пилота. Чтобы остаться в живых, испытуемый должен был действовать четко и грамотно, и поэтому уровень интеллекта испытуемого должен был быть не ниже среднего. Потом, в ходе испытаний выяснилось, что он должен быть не только не ниже, но и не намного выше. Тренажер был спроектирован так, что он мог имитировать все возможные неполадки, аварии и затруднительные положения, которые могли возникнуть в реальных условиях. Когда попадался черечур изобретательный пилот, он начинал выбираться из устроенной ему подлянки, используя немыслимые последовательности команд, которые самим конструкторам, как выяснилось, даже в голову не приходили. Иногда пилоту удавалось таким образом выбраться на своей виртуальной жестянке из виртуальной ловушки, но чаще всего его хитроумные комбинации приводили к тому, что бортовой компьютер системы зависал напрочь, либо железная хрень ломалась или просто переворачивалась, и тогда пилот либо убивался, либо терял связь с приводом системы, и аппарат переставал отзываться на команды и двигаться. В реальности пилот этом случае был обречен остаться в своей жестянке навсегда и умереть там от недостатка кислорода, а может быть, пищи или воды или сексуального партнера — короче, что первым кончится. Надо сказать, что умники, пользовавшиеся сложными командами, убились самыми первыми. Их сняли с испытаний и отправили обратно в войска. Затем один за другим убились дурачки, не освоившие тольком материальную часть. Они тоже незамедлительно были отправлены назад, по месту несения службы. Самые стабильные показатели давали середняки: они управляли аппаратом четко, не делали сложных рискованных маневров и почти не совершали ошибок, выполняя простые операции. Большая часть их сумела наработать требуемое число часов, не сделав ни одной критической ошибки. Все складывалось один к одному: в армии не нужны суперзвезды, а нужен исполнительный человек среднего ума, у которого больше всего шансов остаться в живых. Впрочем, и на гражданке середнячки — самые устойчивые люди, это давно всем известно. Однако, приятно, когда кто-то платит зеленые доллары за то, чтобы им еще раз представили в виде протоколов эксперимента и комплексного научного отчета простую истину о том, что середнячки приспосабливаются к жизни лучше всего.

Середняки приспосабливаются к жизни тем лучше, чем они среднее. Я читал, что в отряде космонавтов многие существенно превосходили Юрия Гагарина по отдельным показателям в отдельных упражнениях, но при этом уступали ему в других показателях. Кроме того, показатели Гагарина, хотя и не особенно высокие, были исключительно стабильны, а у всех остальных разброс между «хорошо» и «плохо» был существенно большим. Вот эта кучность и стабильность и обеспечивала первому космонавту повышенную надежность и выживаемость. Из-за нее он, собственно и был выбран первым космонавтом. Впрочем, не обязательно готовить космонавта, чтобы только понять, что приспособленность определяется не одним навыком и не двумя, а всей имеющейся совокупностью.

Как-то мне попалась на глаза одна новелла под названием "The Curtain of Dawn" ("Завеса рассвета"). Её автор по имени Том Маллой решил поправить «оговорку» Чарльза Дарвина. Как известно, Дарвин говорил о том, что выживают наиболее приспособленные. Американец, как всегда, решил пойти дальше англичанина

и заявил, что точнее было бы сказать: "выживает приспосабливающийся". Мне сразу вспомнилась средневековая схоластика, а именно идеи преформизма и эпигенеза. Странным образом одни и те же логические парадоксы, ограниченность и несовершенство мышления и способа познания всплывают в разные времена и в разном обличье. В средние века философы-схоласты спорили до драки, как происходит на самом деле: существует ли будущая форма внутри настоящей в том же виде, что и наличествующая форма (преформизм) или будущая форма воспроизводится внутри настоящей из бесформенных составных элементов (эпигенез). Обе точки зрения были логически далеко не безгрешны. В первом случае непонятно, как может находиться в яйце бесконечное число форм всех яиц и куриц, которые когда-либо произойдут от этого яйца. Во втором случае непонятно, как самовоспроизводится данная форма, если внутри нее нет основы для ее постоянного самовоспроиведения. А если такая основа есть, то она должна содержать всю последовательность форм до скончания века… С открытием ДНК, генома, матричного принципа репликации и пр. эту проблему, вроде, закрыли. Ан нет, закрыли, да и не закрыли! Как прикажете понимать это слово «приспосабливающийся»? Если некий генотип дает опеределенные приспособительные черты растению или животному, то оно исходно приспособлено к определенным, заранее заданным условиям существования, и в течение всей жизни новых приспособительных механизмов у организма появиться не может, и у всего вида в целом тоже. Типичный преформизм. Все предопределено, генотип при жизни не изменяется, и пусть мистер Маллой идет к черту. Да здравствует преформизм, и точка! Но мистер Маллой к черту идти не хочет, потому что одно из этих приспособленных животных — это человек, и мистер Маллой желает доказать, что именно человек является существом не просто приспособленным, а постоянно приспосабливающимся к новым условиям. Разумеется за счет интеллекта. Генотип не меняется, но человек все время что нибудь новое придумывает, потому что уж больно жить хочется. Опять получается преизрядная плюха, называемая логическим парадоксом: генотип человека не меняется, и этот самый генотип определяет специфичность человеческого интеллекта. Но при этом человек с неизменным генотипом и неизменным интеллектом переходит ко все более сложным и изощренным способам развития и выживания. Это уже нечто похуже преформизма. Это типичный эпигенез. Нечто новое, имеющее форму, постоянно появляется на свет, а откуда появляютя эти новые формы, из какой формы — неизвестно. Появляются само по себе. Заводятся как вши от грязи. Типичный эпигенез в его наихудшем виде. Может мне кто нибудь внятно объяснить, каким образом практически неизменный генотип, при неизменном интеллекте обеспечивает постоянное усложнение формы приспособительного поведения? Откуда берется эта новая форма? Каким образом она формируется? С одной стороны, она, понятное дело, определяется генотипом, а с другой стороны — не только им. А чем еще? А еще — знаниями, накопленными в культуре в процессе совместной деятельности и исторического развития. Но ведь знания — не материальны! Знания не привязаны к строго определенной форме, они многообразны. Соединение ранее накопленных знаний с интеллектом их актуальных обладателей создает возможности развития, неподвластные никакому прогнозированию. Человек насоздавал против самого себя столько всякой дряни, что ему приходится непрерывно приспосабливаться, чтобы выжить. И он успешно приспосабливается и побеждает в борьбе с самим собой. Конечно прав мистер Маллой, молодец он, просто гений! Ведь борьба с самим собой — это самая трудная из всех видов борьбы! Для того, чтобы победить в этой борьбе, действительно надо быть не раз и навсегда приспособленным, а каждый раз приспосабливаться к совершенно новой очередной гадости, самим же человеком произведенной на свет, типа гамбургера, кока-колы, террористических актов, колебаний финансового рынка или радиоактивных отходов, и приспосабливаться постоянно. Иначе — крышка! Да, безусловно он прав! А впрочем, нет, пожалуй все же неправ. Да нет, точно неправ! Вот подумайте: человек создал и накопил огромное количество знаний. Но благодаря чему родились все эти знания? Почему у человечества эти знания есть, а у сообщества, скажем, муравьев или пчел их нет? Почему со времен формирования человека современного типа, прообразом которого считается кроманьонец, жизнь человечества изменилась разительным образом, а жизнь муравьев, пауков, мартышек и ягуаров — нет? Ввиду специфичности человеческого интеллекта, позволяющего человечеству добывать, аккумулировать и развивать знания. А благодаря чему это возможно? Благодаря генетическому набору, свойственному человеку. И этот генетический набор обеспечивает постоянные свойства человека — его интеллект, являющийся его основным и самым мощным в природе приспособительным механизмом, принципиально отличным от всех остальных. В то время как все остальные виды приспосабливаются к среде, человек активно изменяет эту среду, создает новые среды. И все это только благодаря уникальному генотипу. Выходит, все-таки, что человек приспособлен к окружающему миру изначально. Именно приспособлен! Да-да, дорогой мистер Маллой, именно, что приспособлен, а не приспосабливается. Занесите это, пожалуйства в протокол, господин секретарь Ученого Совета. А вы, господин Маллой, отдыхайте! И запомните, пожалуйста, раз и навсегда: человек приспособлен, а не приспосабливается. Это человеческий интеллект приспосабливается, когда человек напрягает башку. А человеку, который ее не напрягает, или у которого в ней попросту ничего нет — такому человеку приходится расплачиваться за пустую башку собственой задницей. С другой стороны, излишек интеллекта тоже не приносит никакой пользы, кроме очевидного вреда… У яйцеголовых тоже жизнь совсем не сахар. Нет, как ни крути, а середнячком быть надежнее всего. Занесите это, пожалуйста, тоже в протокол…

Ах да, черт! Я же не на Ученом Совете, а стою у балкона в трусах, неумытый и нечесаный, дома нечего жрать, и кажется, зубной пасты тоже кот наплакал. И между прочим, какая же это сволочь царапает меня за коленки и бьет по лодыжкам хвостом? Ну да, конечно, это он, мой друг и компаньон кот Уксус собственной персоной. Самочинно открыл дверь лапой, вломился ко мне в комнату и теперь напоминает мне о своих паршивых кошачьих правах — жрать он, видите ли хочет! Можно подумать, что я не хочу! Хотя, я вру, конечно. Жрать я не хочу. Сейчас мне больше всего на свете хочется кофе. Вот выпью полкружки, тогда, может, удастся втолкнуть в себя пару бутербродов.

Кот сипло, безголосо мявкнул и застыл в выжидательной позе, то бишь, уселся копилкой и стал мрачно смотреть мне в глаза.

С другой стороны, человек дошел в своих познаниях до той роковой черты, когда он уже может управлять собственными генами. В принципе, он со временем может научиться модифицировать собственную иммунную систему, так чтобы излечивать рак, предупреждать вирусные заболевания, прямо на генетическом уровне. Опыты уже начались. В конце концов, найдут в геноме и раздраконят под орех и ту его часть, которая определяет особенности интеллекта, эмоций, мотивов поведения. Найдут даже генетические детерминанты нравственных чувств. Чтобы немедленно извести их как мешающий предрассудок. Why not after all? Выходит, все же прав мистер Маллой? Если человек может походя изменить не только окружающую среду, но и свой генотип, то уж точно — приспосабливается прямо на ходу. Не сегодня-завтра он сам себя склонирует, несмотря на все запрещения, и конечно же в качестве образца для клонирования выделит из своих рядов такую восхитительную сволочь, которую непонятно как вообще можно было найти. А потом эта сволочь склонирует сама себя и выживет с планеты всех остальных, пока сама случайно не склонирует еще большую сволочь, которая в виде благодарности выживет с планеты исходную, менее сволочную сволочь. Хорошие, добрые и приятные в общении люди, само собой разумеется, клонированию не поддаются, да и на кой хрен их клонировать — все равно выживать они на свете не умеют, им мешает это делать нравственность. Вот так — скоро человеческая порода кардинально изменится, и разумеется, далеко не в лучшую сторону. Ничего постоянного, непреходящего, светлого, что грело бы душу, чего и так никогда не было, скоро и подавно на Земле не останется! Останется только крутая спираль постоянного приспособления к возрастающему сволочизму собственной породы. Так что прав американец, никуда не денешься. Да конечно прав, мать его за ногу, чтоб ему за это подавиться. Или опухнуть. Я предствил себе мистера Маллоя с аллергическим отеком мошонки и усмехнулся про себя.