Шрифт:
… осмысление своих собственных действий и их законов.
(I) Мадам де Монтескью.
Судьба удивительная вещь, и порой преподносит нам факты нашего существования, с которыми ещё несколько месяцев назад мы бы вряд ли смогли смириться. Но уже сейчас получаем от них демонстрируемое удовольствие и ищем в них биографические смыслы, чтобы впоследствии, листая пожелтевшие страницы старых дневников, тревожить себя неясными, отрывистыми образами прошлого, снедающими остатки отпущенного нам времени…
Это случилось в конце девяносто первого, начале девяносто второго годов. Я женился. Я поругался со своими друзьями. Мы расстались с нескрываемой враждебностью. Мы бросили учебу в институте
Украина притягивает и завораживает своей домашней уютностью, бесшабашным богатством природы и воспеваемым гостеприимством. И начинает пугать своей лживостью, распущенностью и бессмысленной агрессивностью, когда проходит первое очарование от языческой скороговорки украинского слова. Впрочем, я тогда не догадывался, что разочаровывать – достоинство любой периферии. Будь то прячущийся за днепровскими лиманами Херсон или осыпающий гнилую штукатурку Ленинград.
В те дни я был великолепен. За полгода конкубинатной жизни я набрал свыше ста килограмм веса, и теперь только-только помещался в ванной нашей квартиры. Я держал дома черного кота, подобранного на улицах Ленинграда, при всяком удобном случае поминал Ницше и Достоевского, носил хайры, олдовые джинсы и феньку из кости тибетского яка, кичась перед окружающими своей нездешностью. Я пытался играть на бамбуковой флейте, приобретенной мной по случаю в букинистической лавке на углу Невского и Большой Морской, и сочинял неплохие, как мне казалось, песни, посвящаемые молодой жене.
В те дни Лёля действительно была достойна посвящаемых ей песен. За полгода конкубинатной жизни при росте сто семьдесят шесть она похудела до пятидесяти девяти, и теперь мы спокойно помещались вдвоем в ванной нашей квартиры. Она, убивая скуку, решала задачи по высшей алгебре, обладала плоским и упругим животиком и могла позволить себе трусики tanga. Она носила исключительно брючные костюмы из тонкого французского сукна на голое тело, наслаждаясь беспечностью собственной космополитности, и частыми молчаливыми и беспричинными недовольствами изводила до бессильной злобы своего молодого мужа.
В те дни у нас не было никаких часов, и мы ориентировались во времени примерно, с предельными допущениями в плюс или минус. Мы питались только мясом и беспрестанно, шумно и с выдумкой занимались любовью, ломая не используемую до этого мебель и пугая своего желтоглазого девственного кота. Мы требовали друг от друга телесных удовольствий, словно штамп в паспорте дал нам на это абсолютное право. Глубокой ночью уставшие, испытывающие отвращение друг к другу мы спускались на улицу. На неверных дрожащих ногах добирались до соседнего парка и пили водку. Одним махом опрокидывая рюмку, замирали, вглядываясь в малахитовый купол звездного неба Украины. Мы будто бы говорили вопросы и ответы на них, ища причины, объясняющие наш решительный переезд в этой край. Наше семейное существование, угловатое и несуразное как любовь подростков, проходило в невольном, но все-таки осознанном и принятом отказе от общения с внешним миром. Наш телевизор работал плохо, показывая один украинский канал. Наша новая магнитола по приезду в Херсон неожиданно сломалась. В этом городе у нас была только одна неведомого мне происхождения знакомая – Варвара К.. Блондинка, по-моему настоящая, зрелого возраста, всегда улыбчивая и приветливая, если разговор не касался её мужа. Она работала товароведом в книжном магазине и раз в неделю, может быть реже, приносила нам издания, которые тогда не принято было выставлять на прилавок. Мы жили, растворившись в мыслях о наших телах, и поэтому, покупая не задумываясь, ставили на полке «Маленького принца» и «Философию в будуаре» рядом с книгами Ричарда Баха и Алана Уотса. Пересчитав деньги, Варвара К. садилась вместе с нами пить чай и рассказывала о том, что происходило в городе.
В городе множились слухи: москали специально приезжают на Украину и скупают всю колбасу и сало. Не помогают даже купоны. Они свободно продавались на любом рынке и в купе с советскими рублями олицетворяли украинскую валюту. Ложь старшая сестра злобы – хотя еды в магазинах было достаточно, в народе росло негодование. Днем, пока ещё Лёля спала, мне удавалось выйти на расположенный поблизости рынок, чтобы купить мясо. Действительность, окропленная солнечным светом, провоцировала у меня симптомы болезни Рокатена.
Мамка і папка!
Врятуйте нас від голоду – захистіть нас від москалів!
Мой путь непременно пересекался с кривыми траекториями громких компаний подвыпивших, кичливых людей, мечтавших свободой уничтожить нищету и не знавших о том, что сытость и достаток – удел гиеродулов. Веселье этих людей, глубоко презиравших крестьянский труд, утверждалось верой в то, что богатая земля, на которой они живут, их прокормит. Воистину пошлость давний любовник глупости.
Наконец-то добравшись до дома, я залечивал эстетическую болезнь своей ущемленной души, прячась в простынях ближе к сонному дыханию обнаженной жены и упиваясь радостью нашего медового одиночества. Ещё сутки я мог черпать покой и наслаждение, и ненависть, и счастье в мычащих и стонущих радостях любовной вседозволенности, закутанной в однотонных как плохой сон покрывалах полумрака нашей пустой квартиры.
Однако через месяц после референдума, подтвердившего независимость Украины, из магазинов неожиданно пропали и колбаса, и сало. Мясо оставалось только на рынке, но цена его возросла. Вскоре денег, которых нам высылали родители Лёли, и водки, которой высылали мои, перестало хватать. Встал вопрос о том, чтобы прервать угрюмую, нелюдимую жизнь медового месяца и начать поиск работы. Это было ужасней, чем первые месяцы супружества: смирившись с одним кошмаром, ты тут же сталкиваешься с другим. Я жил вполне удовлетворенный собственной чуждостью к окружающему и даже, перед тем как выйти на рынок, долго прислушивался к тому, что происходило за дверью, желая остаться хотя бы при выходе никем незамеченным – мне не хотелось видеть этот город и его жителей. К тому же у меня не было никакой рабочей профессии. Единственное, что я умел делать – это создавать сны. Но бессловесное недовольство молодой жены заставили начать поиски работы. Благодаря брату Варвары К., служившему старшиной милиции, я устроился ночным сторожем в один из автопарков. В течение двух недель нехотя решил все формальные вопросы и в конце ноября заступил на дежурство. Я не предполагал, что у драмы может оказаться обыденное начало…
Несмотря на ожидаемую банальность, стереометрия пространства, в которое мне пришлось выйти, подчинялась моему сознанию с трудом. Приученный к линейности жизни, дом и рынок, я томился грандиозностью масштабов этого на самом деле небольшого городка и путь к месту работы запомнил не сразу, а только на следующий день, когда мне невольно пришлось беспокоить свою память, чтобы скорее добраться до дома.
Парк находился на границе между городом и железнодорожным депо. От улицы, опоясывавшей дома в этом районе, его отделяла неширокая лесная посадка. Заезд в парк был неудобным. Грунтовая дорога, выходившая из ворот парка, тянулась вдоль посадки около двухсот метров, пока не упиралась в короткую асфальтную полосу, соединявшую депо и улицу. Полоса была так узка, что встречным машинам, прежде чем разъехаться, приходилось ждать несколько минут. Те, кто добирался до парка своим ходом с южной части города, предпочитали использовать более короткий путь. Его мне показал Начальник отряда, приехавший со мной для первого представления нового сторожа. Мы сошли с троллейбуса, не доезжая одной остановки до дороги ведущей к депо, перешли на другую сторону улицы, перепрыгнули через придорожную канаву и на корточках пролезли под широким трубопроводом, протянувшемся на несколько километров от железнодорожных терминалов до нефтезавода. Не успели мы пересечь шелестящую листвой лесопосадку, как услышали предупреждающий нас звонкий лай. Не высокий и завывающий, а грубоватый и требовательный.
– Только ты не бойся, – обратился ко мне Начальник отряда. – Это Шарка. Она к тебе быстро привыкнет.
Я переспросил его о ком идет речь, и он торопливо пояснил:
– Собака, собака.
Настороженный грозным лаем, я не подивился столь странной кличке собаки и уже разгадку имени узнал довольно позже. Раздвинув ломкие от холода кусты, мы уперлись в бетонный угол парковой ограды и, обогнув его, вышли к двустворчатым воротам, сваренным из металлических труб, окрашенных в зеленный цвет. В этот момент за каменным забором громко загремела цепь, и лай, злой и решительный, неожиданно вырвался из-под ворот, заставив меня в испуге отскочить.