Записки прадеда
Шрифт:
Другой раз звали их забор поправить, и рассказывали они колхозному кладовщику-учетчику, что ну никак не закрепят этот пролет, гвозди не удержат, новые доски давай. А мне ж почти одиннадцать, большой уже, да и прислушивались ко мне тогда уже, ну я им: «А если клинышек выстругать да вместо гвоздя его в прежние дырки вбить? Да так здесь, здесь и здесь». Не знаю, сбил ли я им магарыч, или сами так знали, но пришли они к отцу и предложили взять меня в их артель подмастерьем. Так после четвертого класса закончилось мое школьное образование и началась взрослая полная приключений жизнь.
***
В артели быстро прижился,
Работали за еду, о чем было грех жаловаться. Если повезет, накормят, еще и с собой дадут. Многие норовили расплатиться горилкой, которую сами гнали, но бугор – бригадир не любил этого, только если какое начальство надо уважить. А так расплачивались в основном зерном, салом, редко картошкой, еще реже деньгами. Их бугор бережно заворачивал в чистые тряпки, обычно в новые портянки, и прятал за пазуху или в голенище. На них покупали инструмент, гвозди и разную утварь, необходимую в походной жизни. Спали где попало, хорошо если оказывались недалеко от дома, а если в другом селе или еще дальше, то приходилось искать сарай, а в нем угол потеплее.
Как младший в артели я делал всю черновую работу. То мусор-опилки собирал, то на морозе, когда все в тепле, доски шкурил – топором кору обдирал, а еще дай-подай-унеси, иди сбегай-принеси. Было и такое, что пьяница и вахлак Гришка после бригадирских нагоняев подошел ко мне, посмотрел мутным взглядом, как я пыхтя конопачу паклю промеж бревен, и вдруг со словами: «И-и-и эх… ни хрена с тебя, Мыколка, толку не выйдет» отвешивает леща и уходит, важно пошатываясь. Обидно. Но главное, почти каждый день сыт, а то и домой продукты принесу, затем и в мастеровые отдали.
А кашеварить была моя обязанность, и чтобы леща не заработать, старался готовить кашу со смаком. Для других, которые и ели не каждый день, наше варево было ох какое сытное. Основа в котле – зерно, лучше пшеница, и сало. На сале готовил почти каждый день. И если оно было в запасе, значит, дела идут. Если сало заканчивалось, все понимали: дела плохи. Путешествуя, сподобился собирать разные приготовления: каши, кулеши, похлебки. Пшеницу старался заранее вымачивать. Сало не все в котел закладывал, а половину вытапливал, затем добавлял зерно, обжаривал, наливал воду, и только в готовую горячую кашу добавлял затирухой другую половину сала.
Как-то возвращались затемно, мужики в телеге спят вповалку, я кобылой правлю, семечками ужинаю. И тут мысль поспела: а что, если пшеницу не вымачивать, а наоборот, прожарить перед варкой? Вон семечки жареные какие вкусные. И так на следующий обед приготовил кашу из вымоченной, но хорошо просушенной и прожаренной пшеницы, правда, сала больше положил, корешков сушеных добавил и в конце чесноком приправил. Попробовал – аж облизнулся. Мужики тогда весь котел выскребли. И потом жен своих попрекали, что не так вкусно готовят.
Жили дружно, весело – работа есть, хлеб добываем. Какого счастья еще мужику надо – только поржать. А сытые мужики на поржать всегда готовы. Был в артели весельчак и балагур Васька. На все, что ни случись, шутки-прибаутки выдумывал. Вот и про кашу мою придумал: «Заведет Мыколка себе
Сидим раз на перекуре, а в ногах у Васьки белый пес прилег, на шапку его шерстью похож. Васька байку какую-то травил про подвиги свои, как очередная селянка его за ремонт курятника благодарила, пока мужик в отъезде. Хихикают артельщики, но вяло, для порядка. Посмеялись, встаем на работу. Васька не глядя хватает за шкуру пса, прилегшего в ногах, и на башку тянет – за шапку свою принял. Пес – визжать и кусаться, Васька – орать и материться. Вот тут уже ржанье так ржанье. Мужики по земле катаются – задыхаются. Аж бугор к стене привалился, в рукав побуревшее лицо прячет.
***
Так пролетело три года. К 14 годам я уже лучше многих с работой справлялся. Никто теперь и думать не мог, чтобы леща мне отвесить или что обидное сказать. А если что сложное надо сделать или человеку важному смастерить, то бугор если сам не брался, то мне поручал. Только запас досок, бревен и других материалов хранился у него дома в сарае. А запасные инструменты, кованые гвозди и скобы, горилка, съестные припасы и всякий хабар за всю артель были у меня на хранении, и я сам мог распоряжаться: бугор мне доверял, и я ни разу не подвел ни его, ни артель. А я никому не доверял и возил все это в телеге и везде держал при себе.
В 1936 году развернулись в Камышине стройки. И школу новую строят, и заводы и, конечно, на строительных мастеровых спрос вырос, особенно на плотников. Приехали и мы с артелью. Пока бугор за нарядами к прорабам, располагаемся у телеги.
Хоть Николаевская слобода всегда с Камышином соперничала, но все же в город приехали, потому оделись в новое, в чистое. Сапоги гуталином смазаны, шапки у кого лисьи, у кого собачьи, по-ухарски на затылок сдвинуты, руки в боки, оглядываемся, семечки лузгаем. Васька-балагур вокруг телеги по-хозяйски расхаживает, изнанку из новой овчины на улицу показывает.
А тут дивчина городская как лодочка мимо проплывает – грудь высокая, пояс, тонко перетянутый, плавно-волнующе переходит в качающиеся изгибы и бедра стройных ног под длинным подолом. Из-под пестрого платка темно-русая коса толщиной в руку в такт шагам по гибкой спинке перекатывается. На наше застывшее внимание – взгляд как вспышка фотографическая, а ноги дальше отмеряют от вдоха и до выдоха, когда уже взглядом не достать ее походку.
Васька, издав нечленораздельно-утробный звук, переходящий в скулеж, начинает движение-порыв в ее сторону, спотыкается, оборачивается к нам, хлопает по карманам, бросается к своему мешку в телеге и бросает взгляд вслед неотвратимо удаляющейся красавице, ошалело смотрит на нас и… замирает в странной стойке.
И тут артельщики тихо, но продолжительно и вразнобой, каждый по-своему, но одновременно: «Ну?», «И?», «Шо?», «Шо дальше то?», хаотично задвигались вокруг телеги и начали хихикать, охать, ахать, булькать и, хлопая Ваську по спине, угукать.
За этим застал нас бугор и, показывая на Ваську, стоявшего над телегой:
– Что это с ним?
– Бабы давно не было, на телегу запрыгивает, – пояснил дед Захар, и только что прохихикавшиеся артельщики зашлись в рыдающих судорогах.
А Васька с тоской смотрел вслед исчезнувшей мечте.