Записки причетника

Вовчок Марко

Эта темная хатка, и она даже преобразилась: казалось, по ней ходят какие-то лучи, какое-то сияние…

Я услыхал последние слова из ответа Насти:

— …будет. На добре передачи нет: какая плата дорогая ни будет, — не пожалеешь.

Тут они увидали меня, и оба встретили меня приветливо.

Но я, невзирая на детское несмыслие и пламенное желанье насладиться их присутствием, тотчас же ушел.

"Буду ли я когда-либо так с кем-либо разговаривать?" — думал я с грустию.

Я вдруг уразумел с отличною ясностию,

что тройной неразрывный союз, о коем я мечтал и коего я жаждал, несбыточен, что они друг для друга все, а я для них — ничего.

Такое прозрение нимало не убавило и не охладило моей им преданности, но оно исполнило меня смирением и тихой грустью.

"Когда они вместе, я не буду к ним подходить, — думал я со вздохом: — а буду подходить, когда они в одиночку. Вместе им без меня хорошо… лучше… так подходить тогда не надо"…

И от этой мысли я переходил к другой:

"Будет когда-нибудь, в далеком будущем, кто-нибудь, с кем я буду так говорить, как они говорят друг с другом? И с кем я ничего на свете не буду страшиться?"

Прошло три дня, прошло четыре; отец Еремей с супругою не возвращались.

— Пируют! пируют! — говорил пономарь, попрежнему забегавший к отцу.

Пономарь не мог не уразуметь, что мать моя избегает его присутствия и гнушается им, но пономарь уподоблялся известному в народной сказке ярмарочному псу: он похищал у мясника кусок мяса, глотал его где-нибудь в уголку, а затем являлся снова у прилавка, и весело вилял хвостом, и глядел на мясника ясными глазами, и шаловливо подергивал его зубами за полы, и клал ему лапы на плеча.

Подобно, помянутому ярмарочному псу, пономарь весело спрашивал мою мать, встречаясь с нею:

— Как вы в своем здравии, Катерина Ивановна?

И глядел на нее ясными глазами.

И встретясь с Софронием, он тоже кричал ему:

— Здорово, Софроний Васильевич! Денек-то благодатный какой!

Но я заметил, он близко к Софронию не подходил, и вообще, когда представлялась возможность юркнуть в сторону и не встретиться, он ею пользовался.

Отец мой стал жаловаться на боль в пояснице и почти по целым дням лежал на лавке, прикрыв лицо полотенцем и тихо стеная и охая.

Настю и Софрония я видал только издали, мельком; я знал, что они неразлучны, что даже вместе ходили в гости к Грицку на село.

Этот последний факт сообщила матери Лизавета в моем присутствии.

Мать ничего не ответила, но Лизавета, как бы угадывая, какое должно быть на это возражение, сказала:

— Что ж! пусть их отпоют, сколько голосу хватит! Что ж! семи смертей не бывать, одной не миновать.

В тот же вечер пономарь, прибежав к отцу, шептал ему:

— Ну, отец дьякон! Ну! какие дела на свете делаются, так, я вам скажу, мое почтенье! Ну!

— Что такое? — спросил отец слабым, тоскливым шепотом. — Что еще такое?

— Быть беде! быть беде! — отвечал пономарь. — А что, вы Настасью Еремеевну не видали давно?

На

шестой день, под вечер, я гулял по лесу в обществе молодой ручной галки, которую приобрел, дабы несколько рассеять свою грусть и тревогу.

Но хотя галка ни в чем не обманула моих ожиданий, — она вскакивала мне на плечо, на мой голос тотчас же возвращалась из кустов и прочее, она меня не развеселяла. Я скоро перестал обращать внимание на пернатую спутницу и, грустно бродя по зеленой чаще, снова задавал себе мысленно вопрос:

"Будет ли у меня с кем так говорить, как они говорят?"

Из помянутых грустных мечтаний пробудил меня топот коней и стук колес.

— Едут! — воскликнул я и похолодел. Придя же в себя, кинулся бежать домой.

— Едут! — сказал я матери.

Она только кивнула мне головой, давая понять, что уж знает.

На поповом крылечке стояла одна Лизавета.

Знакомая тележка с резным задком скоро показалась из лесу, и послышались меланхолические покрикиванья Прохора, и тележка подъехала к крыльцу.

В тележке сидел отец Еремей с супругою.

— А Ненила-то Еремеевна где ж? — вскрикнул, как бы внезапно выросший около тележки, пономарь. — С приездом, батюшка, благословите! с приездом, матушка! Дай боже в добрый час! А Ненила-то Еремеевна где ж? Улетела наша пташечка?

— Улетела! — ответила иерейша, вылезая вслед за супругом из тележки. — Улетела!

— Бракосочетанье совершили?

— Совершили. Что же с ним сделаешь? "Не могу, говорит, ни минуты ждать, — не могу, и конец! Какие, говорит, для меня законы? Я, говорит, и без законов…"

— Это точно, это точно: какие для них законы! Они и без законов…

— Разумеется! Да где же это Настя? Настя!

— Позвольте принести душевное поздравление, батюшка! — умильно заговорил пономарь, кидаясь к отцу Еремею.

— Спасибо, спасибо, — ответил отец Еремей и скрылся во внутренность жилища.

— Где ж это Настя? Лизавета, где Настя? Подавай-ка самовар попроворней! Где Настя?

— Надо полагать, Настасья Еремеевна гуляют по лесу, — сказал пономарь. — Они теперь очень часто стали гулять по лесу…

— Что это за гулянье теперь! Что за полуношница такая!

Настя появилась на тропинке.

— Что это ты за полуношница такая! — крикнула ей иерейша. — Что это ты за гулянье выдумала!

Однако, когда Настя приблизилась, она встретила ее троекратным поцелуем и, еще исполненная упоенья недавними торжествами, начала ей рассказывать о совершившемся бракосочетании.

— Какие кушанья были! — говорила она, — какие вина и напитки! И гостей он созвал каких! и какое ему от всех духовных уважение! Кивнет только, — так все и рассыпаются, как мак! А подарки какие он отличные накупил! Так деньгами и сорит! Я уж говорила Нениле: ты, говорю, смотри, его приостанавливай! И певчие у него весь вечер пели, и орган играл, — рай был настоящий!