Записки прижизненно реабилитированного

Цилинский Ян Янович

Татьяна спустилась в Медный Карьер. Он был похож на кратер вулкана. Отвалы пустой породы но верхнему краю воронки увеличивали глубину. Где-то далеко наверху в неправильном овале светилось небо. На зеленовато-серых стенах карьера, сложенных из рудоносных песчаников, полевого шпата и кварца, играли радугой вкрапления рудных минералов — борнита, халькозина, халькопирита и малахита. Блестели звездочки самородной меди. В застойном воздухе висела зеленоватая пыль. Она першила в горле и раздражала глаза. Более сотни заключенных кирками и кувалдами разбивали куски медной руды и грузили ее в вагонетки. Груженую вагонетку с рудой весом десять тонн откатывали к подъемнику три человека. Неизвестный был вместе со своими товарищами. Металлический звук от ударов его кирки и тяжелое дыхание сливались с дыханием и звуками инструмента других заключенных. Слышались рокоты горя. Общий стон наполнял пространство карьера. На уступчатых стенах примостились бурильщики. Раздавался комариный писк буров. Казалось, что они

врезаются в зубы и тревожат нерв. Воздух насыщался мелкой кварцевой пылью. Острые частицы несли силикоз и смерть. Когда заключенных уводили, в карьер спускались вольнонаемные подрывники. Они закладывали в скважины взрывчатку и делали отпалку горной массы. Глыбы низвергались на дно и ждали следующей смены рабов.

Солнце неглубоко проникало в карьер, но от раскаленных в поднебесье медных стен шел нестерпимый жар. Заключенные работали раздетые до пояса. Их худые тела были сухи. Пот испарялся через кожу и, не задерживаясь на поверхности, забирался сухим и раскаленным воздухом. На дне карьера стоял чан с водой. Заключенные часто подходили к нему и, погрузив лицо в воду, жадно пили. Татьяне захотелось воды. Она подошла к поилке, перегнулась через край и дотянулась губами до поверхности влаги. Содержимое чана было теплое и непрозрачное. От голубоватой жидкости во рту надолго остался привкус металла. Татьяна увидела, что незнакомец устремился к ней, что-то крича на ходу, но видение растаяло в мутном воздухе. Вместе с ним исчез и Медный Карьер. Кругом бушевала снежная буря.

Невидимкой балерина проскользнула в согнутую ветром и вьюгой колонну заключенных, которых гнали из лагеря на работу. Конвойные собаки было зарычали, но, потеряв нить подозрения, быстро примолкли. Татьяна уже слилась с общей массой измученных тел. Они шли навстречу снежной буре. Пронизывающий ветер отбирал последние силы. Тепло оставляло Татьяну. Вдруг леденящий ветер ослаб. Тело узницы закрывал бушлат, а на плечах лежала рука незнакомца. Ободренная этой поддержкой, Татьяна брела дальше навстречу враждебной вьюге. Колонна достигла угольной базы, служащей местом работы. Люди сорок минут простояли перед воротами зоны, прежде чем их запустили в этот окутанный проволокой прямоугольник. Конвой проверял целостность стен и занимал сторожевые вышки. Согреться в зоне было негде. Теплушка, она же столовая и кухня для заключенных, остыла за ночь. Люди стояли поеживаясь и боясь сесть на холодные лавки. Но вот в чугунной печке затрещали дрова, от начавшего краснеть металла пошло тепло. Однако мало кому пришлось его вобрать. Грубые окрики надзирателей гнали людей на работу.

Работа была нехитра. Уголь, привезенный из Караганды по широкой железнодорожной колее, перегружался на узкоколейный путь. Один пульман с углем, открытые люки вагона, шесть человек, шесть совковых лопат и десятки поглощающих все усилия вагончиков узкоколейки. Когда усталые руки уже не держали лопаты и уголь просыпался на снег, раздался сигнал на обед. Сев на пол, Татьяна поставила горячую миску с овсяной кашей на колени. Сквозь ватные брюки проникало тепло. Ложка нашлась в кармане телогрейки. Хлеб отломил незнакомец от своей пайки, принесенной в кармане из лагеря. На хлеб прилипли крошки махорки. Голодная женщина приступила к обеду. На свете нет ничего вкуснее и лучше грубой овсяной каши, сваренной на чистой воде. Даже кусочек мерзкого комбижира, брошенный мерной ложкой на горячую поверхность, не осквернял пищи. О вкусе овсяной каши не знают ни короли, ни гурманы. Не поняли этого вкуса и англичане. Для них в равнодушной обыденности жизненных дней овсянка представляется лишь источником необходимых калорий. Не понял вкуса овсяной каши и полковник Чеченев, а если бы знал, то не видать ее заключенным. Миска опорожнялась слишком быстро. Татьяна задерживала пищу во рту, чтобы оттянуть неизбежный конец. Особенно вкусны были не сами овсяные зерна, а сошедший с них слизистый отвар. Миска кончалась, счастье уходило, наступал конец. Вдруг незнакомец, немного приостановив движение ложки, добавил Татьяне немного каши из своей еще полной миски. В этот дар входил отвал, снятый с поверхности каши нетвердой рукой. Балерина чувствовала, что согласна отдать свое тело в этот счастливый миг, если бы незнакомец или кто-то другой, дарующий пищу, спросил об уплате.

Перед обедом в чугунную печку в теплушке подбросили угля. Металл раскалился и стал прозрачным. Казалось, что ярость огня не сдерживается преградой стенки. Пылало жаром. По лицам, разомлевшим от еды и тепла, струился пот. Ручьи пота размывали угольную пыль. На черных лицах светились белые полоски кожи с темным краем. Глаза блестели снегом белков. Татьяна поднесла руку к лицу. Пальцы стали влажными и черными. Еще заботясь о красоте, балерина решила умыться. На угольной базе этого сделать было нельзя.

В лагерной зоне, куда заключенные вернулись вечером в девять часов, не хватило воды. Удалось только размазать грязь. Проглотив в столовой остывшую баланду, Татьяна побрела в барак. Она искала глазами незнакомца, но он затерялся в толпе заключенных и куда-то пропал.

Барак представлял собой приземистое длинное строение из необожженного кирпича с двухскатной крышей. Окна были забраны решетками. Помещение делилось глухой поперечной перегородкой

на две равные секции. Угольная бригада помещалась слева. Вход в секцию находился в длинном торце почти в середине здания. Пройдя в дверь, с которой свисал железный засов, Татьяна попала в тамбур, продолжающийся от стены до стены поперек всего здания. В нем имелось несколько умывальников и валялся какой-то хлам. Помещение не отапливалось. Проход из тамбура вел в жилую часть секции. Она занимала всю остальную половину барака. У входа по левой руке помещалась высокая круглая печь, обитая покрашенным черной краской железом, а направо — гигантская деревянная параша, напоминающая бочку для засолки капусты. Параша была нагрета лучистым теплом, исходящим от печки, и, несмотря на деревянную крышку, издавала зловоние. Чуть отступя, начинались ряды двухэтажных спальных вагонок. Они стояли торцом к внешним стенам. В середине оставался неширокий проход. Ряд со стороны печки был составлен из десяти, а со стороны параши — из одиннадцати вагонок. Каждая вагонка была рассчитана на четырех человек, двое помещались внизу, двое — наверху. Между ними имелся узкий проход, в конце которого у стены находились две тумбочки. Одна тумбочка полагалась на двух человек. Барак освещался двумя тусклыми лампочками, одна из них висела над парашей, а другая — в конце прохода меж вагонками. Воздух в помещении был густой и спертый. Пахло потом, грязным бельем, несвежим человеческим телом и газами, выходящими из кишечника. Казалось, что воздух мутнеет от этих запахов и табачного дыма. На ночь барак запирали на амбарный замок.

Татьяна рухнула на свободное место. Сосед по нарам ворчал:

— Сегодня дежурит Рыжий, опять недоспим.

На сон заключенным отводилось восемь часов, с 10 вечера до 6 утра, но Рыжий отбирал из этого времени около часа.

Под кличкой Рыжий у заключенных ходил старшина-надзиратель, который через два дня на третий дежурил по бараку. В обязанности старшине вменялись вечерняя и утренняя проверки. Несмотря на сложность замысла (проверки должны были предотвратить или, на худой конец, выявить побег), процедура была проста. Требовалось пересчитать по головам около восьмидесяти заключенных и убедиться, что общее число сходится со списочным итогом. Но такой искус был старшине не по силам. Заключенные то двоились, то троились в глазах, то таяли в воздухе. Их число было то больше. то меньше положенного. Младший надзиратель и приданный на подмогу лагерный придурок давно уже всех пересчитали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Но Рыжий хотел всего достичь сам. На упражнения старшины в арифметике каждый раз уходило минут тридцать — сорок. Вечером проверка начиналась перед отбоем и часто отнимала от сна двадцать-тридцать минут. Утренняя проверка начиналась до подъема и уносила еще двадцать-тридцать минут. Дежурный имел право отнимать время от сна заключенных, но не от рабочих часов.

Незнакомец не появлялся. Балерина осталась одна во враждебном и безрадостном мире. День тянулся за днем. Каждый раз шесть километров туда, угольная база, один пульман, шесть человек, шесть совковых лопат и бесконечная череда вагончиков узкоколейки, шесть километров обратно в лагерь. Только овсяная каша и дежурство Рыжего были не каждый день, а раз в трое суток.

В один из таких дней Татьяна сразу после утренней проверки была препровождена в карцер. Наказание носило превентивный характер. Этот щуплый заключенный в глазах Рыжего не просто только двоился, троился и исчезал, а мелькал подозрительно. Старшине казалось, что перед ним то мужчина, то неположенная женщина. Невзирая на выявленное более высоким начальством женское естество, балерину заставили раздеться до рубашки и грубым толчком впихнули в карцер. В нетопленом помещении было холоднее, чем на улице. На капитальной стене лежал иней. Татьяна спасалась от холода в танце. Места в карцере было мало, но балерина приловчилась вставать на носки, кружиться на месте и приседать. Скоро стало тепло. Она радовалась этому дню. Не было ни изнурительной вьюжной дороги, ни угольной базы, ни совковых лопат, ни понуканий конвоя, ни портившей кожу и красоту угольной пыли.

Ночью вошел надзиратель, отпер прикрепленную к стенке дощатую койку и, бросив рваную телогрейку, равнодушно сказал:

— На сон шесть часов.

Надзиратель был в валенках, ушанке и телогрейке.

Через час, еще нс проснувшись, Татьяна почувствовала, что замерзает. Закутавшись и поджавшись, насколько можно, под телогрейку, она продержалась еще минут двадцать. Когда балерине стало невмоготу, из-за двери прозвучал тихий голос незнакомца:

— Наконец-то я отыскал вас! Дышите под телогрейку. Это сохраняет тепло. Вы молодец, что танцевали. Я не знал, что танец помогает устоять, — добавил он с одобрением.

Татьяна приняла совет незнакомца. Но это дало только отсрочку. Холод побеждал. Немного тепла уже совсем замерзшему телу прибавили принесенные утром кусок хлеба и кружка теплой воды. Вода имела синеватый оттенок и металлический привкус. Она подавалась из шахт, где насыщалась солями меди. Потом выручил танец. Но через сутки и танец не помогал. Татьяне казалось, что она смотрит на себя со стороны и видит, как ее фигура превращается в прозрачную ледяную статую с зеленоватым отливом. Зеленый цвет сменился вдруг на тепло-розовый, прозрачность исчезла. Татьяна услышала сокрушенный голос незнакомца: