Записки прокурора
Шрифт:
— В каком-то смысле, по-моему, да.
— Он может быть буйным, агрессивным?
— Исключено.
— А что-нибудь сделать с собой?
— Вполне возможно.
— Вот дьявол, проворонили!
— Теперь, наверное, дело за вами.
— Да, я тут же звоню Жарову… А Домовой ужинал вчера?
— Ужинал. Но это ничего не значит. Ужин у них рано.
— Значит, он мог уйти ещё вчера…
…Константин Сергеевич позвонил мне прежде, чем я набрал его номер. Он сообщил мне то же, что и Межерицкий. Сведения были получены от «композитора», который вёл наблюдение за Домовым.
Надо же было случиться, что именно сегодня утром он впервые покинул на несколько часов подопечного из-за сильной зубной боли. В доме творчества стоматологического кабинета не было… Разумеется, потом вся местная милиция была поднята на ноги. Но поздно.
В два часа я выехал с проверкой по общему
В три часа меня разыскала по телефону Вероника Савельевна. Обычно невозмутимая, на этот раз она взволнованно спросила:
— Захар Петрович, вы не можете срочно приехать в прокуратуру?
— Что, звонил Жаров?
— Нет. Но вас хочет видеть странный посетитель. Старичок… Говорит, что он убил двух людей…
— Он в своём уме?
— По-моему, да…
— Хорошо, еду. На всякий случай не спускайте с него глаз.
— Разумеется…
…Когда я вошёл в приёмную, со стула поднялся… Комаров-Белоцерковец, как он был записан в путёвке в дом творчества. Тут же, в уголке, стоял чемоданчик Межерицкого, на вешалке — пальто и ондатровая шапка, тоже Бориса Матвеевича.
Это было как сон.
— Проходите, — волнуясь, предложил я и открыл дверь в свой кабинет.
Я разделся, все ещё не веря своим глазам, сел за стол.
— Присаживайтесь, — предложил я ему.
Он устало опустился на стул.
Я сразу подумал, что надо сообщить в милицию и Межерицкому. Я вызвал Веронику Савельевну и отдал ей записку: «Сообщите Жарову и Межерицкому, что Домовой у меня».
А он болезненно потёр виски, провёл рукой по лысому черепу, словно ему было трудно подыскивать слова, однако чётко, хоть и шепеляво, сказал:
— Гражданин прокурор, я хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске… Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату её смерти не знаю. Вы не поверите, но я действительно не знал, какое тогда было число… Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны. Первого мая 1941 года… Простите, почему вы не записываете?
— Погодите, Павел Павлович… Как вы сюда добрались?
— Самолётом. Я прилетел ещё утром. Но долго искал вас… Знаете, город незнакомый, хотя я и прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни… Вы не удивлены?
— Нет. Продолжайте, пожалуйста.
Он совсем старчески, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.
— Вы бы знали, как жутко жить только ночью… Не разговаривать ни с кем… Ведь Лерочка была почти глухая и боялась соседей… — Последние слова он произнёс шёпотом и показал пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все ещё не в своём уме. Но он печально усмехнулся: — Мне трудно передать все, что я хочу сказать… Я композитор. Почти всю жизнь там, — он снова показал пальцем куда-то, — писал музыку. Она звучала только здесь. — Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. — Потом я понял, что и музыка уходит от меня. Потому что ушла надежда… Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить своё преступление, свою трусость, своё ничтожество… Но она не заглушала. Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми — с Геной и Тасей… Вы не подумайте, что я сумасшедший. Что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом, в доме творчества, я увидел женщину, которая мне очень напомнила Тасю… Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела. И заплакала. Это было удивительно. Плачет незнакомая женщина, и вы не знаете, чем ей помочь. Не помню, что я говорил ей. Но я говорил о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда… Женщина исчезла неожиданно, а в руках моих откуда-то появились деньги… Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась после, когда я остался в своей комнате. Совсем один… Вот почему я здесь. Надо было прийти сюда давным-давно…
Он сидел передо мной жалкий, больной, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам. И оставивший сиротой сына…
— Я понимаю, — тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, — мой приход не может считаться явкой с повинной… Вы меня нашли сами…
— Вас обнаружили у Митенковой случайно, — сказал я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. В нем было смятение, недоверие, растерянность…
Все стало на свои места
— «…Когда Комаров вернулся на пляж, я не мог даже предположить, что он узнал о том, что произошло между мной и Тасей 1 мая 1941 года. Я это понял, как только Геннадий обратился к своей сестре с вопросом: „Правда ли то, что написано в записке?“ Никакой записки я от Таисии Комаровой не получал. Я пытался избежать скандала, хотел объясниться с Комаровым, в конце концов пообещал жениться на Тасе. Мы отошли в сторонку за кусты, к самой реке. Вы бы видели его лицо! В руке он сжимал велосипедный насос, зачем-то прихваченный из дома… Комаров спросил:
— У вас действительно было с Тасей? Говори честно, сволочь, все равно узнаю — убью. — И схватил меня за рубашку. Она треснула.
Я сказал «да». Пытался успокоить его, стал уверять, что женюсь на его сестре. Он сказал:
— Ей же нет ещё восемнадцати! Что ты, гад, думал? Мне после всего этого противно, что я вместе с тобой ел один хлеб, что моя мать тебя, подлец, встречала и кормила, как родного…
Я почувствовал несправедливость в его словах. Чтобы не оставаться в долгу, я снял с руки часы и сунул ему в карман. Он крикнул: «Откупиться хочешь, гад!» — И ударил меня кулаком в лицо. Помню, у меня из носа потекла кровь. Он ударил меня ещё несколько раз и при этом приговаривал: «Это тебе за Таську, это за Лерку…» Потом на мою голову обрушился сильный удар. Я совершенно инстинктивно ответил Комарову и, видимо, попал в висок. Помню, он покачнулся и упал в воду. Я бросился бежать. Боялся, что он догонит и снова будет бить… Не знаю, сколько я бежал. Стал задыхаться. Оглянулся — Геннадий меня не преследовал. Я умылся, напился. Снял рубашку, вернее то, что от неё осталось, забросил, кажется, в кусты. Так и остался в одной майке… Куда идти, что делать, не знаю, нос распух, губа разбита, на голове шишка. В таком виде показываться на людях стыдно. Так я и просидел до самого вечера. Разные мысли приходили мне в голову. К Комаровым идти — значит, во всем признаться. Тогда Генка прибьёт окончательно. Если не прибьёт, то уж в милицию донесёт обязательно. Меня посадили бы, ведь Тася была несовершеннолетняя… Положение отчаянное. Стемнело. Часов у меня не было, я их сунул Комарову в карман. У меня лишь билет на поезд. Ладно, думаю, проверю, как у Комаровых. Может, решусь зайти, если все тихо. Закоулками пробрался на их улицу. В доме горел свет. Смотрю, к их калитке приближается милиционер. Выходит, сообщили в милицию. Я, хоронясь, двинулся к вокзалу. До отхода поезда оставалось ещё минут двадцать. Я решил перед самым отходом вскочить в последний вагон. А пока спрятался между двумя киосками и стал всматриваться, когда сядет Комаров. Вдруг слышу, кто-то неподалёку переговаривается. Оказывается, рядом, возле того же киоска, сидели несколько ребят. Курят, ругаются матом. «Шпана», — подумал я… А что мне? Я сам походил на уголовника с разбитой физиономией. Стал невольно прислушиваться. Один из них говорит: «Шнырь, о чем это ты трепался с легавым?» Тот отвечает: «Закрой поддувало, фраер». И называет какую-то украинскую фамилию — не то Торба, не то Труба. «Торба, — говорит, — знакомый мужик. Он-то и рассказал, что утопленник на пляже не сам упал в воду. Ему кто-то здорово врезал»… О чем они дальше переговаривались, помню смутно. Одно мне стало ясно: Геннадий утонул. По моей вине. Вот почему возле их дома я встретил милиционера… Последние мои сомнения исчезли, когда я увидел Тасю. Она пряталась за столбом, кого-то высматривала среди пассажиров. В руке у неё был платочек, который она непрестанно подносила к глазам. Я подумал: Тася пришла тайком, чтобы рассказать мне о случившемся. Но я уже все знал. И подойти к ней ни за что бы не решился. Потому что ничего не мог сказать в своё оправдание…
Переночевал я где-то в овраге, на окраине города. Говорят, утро вечера мудрёнее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове билась одна и та же мысль: «Посадят, посадят, посадят»… Когда я увидел человека — это была женщина — я бросился бежать от испуга. Добежал до леса… В кармане у меня был железнодорожный билет, я разорвал его на мелкие кусочки. Хотелось курить. В пачке оставалось несколько папирос, но не было спичек. Я побрёл куда глаза глядят. Без цели, без определённого направления. Потом пришли голод и жажда. Набрёл на родник. Потом вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов. Но подойти близко не решился… К вечеру есть захотелось с такой силой, что за чёрствую корку я отдал бы полжизни… Мне удалось найти несколько сыроежек. Я буквально проглотил их…