Записки промышленного шпиона
Шрифт:
Север в изображении Беллингера завораживал.
Я не знал, видел ли сам Беллингер заполярные пейзажи. Я не знал, умел ли он сам обращаться с оружием. Да, в его сейфе лежал «Вальтер», но это еще ни о чем не говорило. Да, он уже десять лет укрывается от мира на своей вилле, но ведь это могло не иметь никакого отношения к его роману.
Страх…
Перелистывая страницы, я вслушивался в ночь.
Беллингер спал. Совсем недалеко от меня. В его спальне горел свет, но он спал.
Какую
Ладно.
Я прислушался. Ночь была тиха. Луну закрывали облачки, потом на сад вновь проливался свет.
Роман Беллингера был густо пропитан страхом.
Страх витал в белесом морозном воздухе, страх свирепо дышал в затылок лейтенанту Риттеру, страх заставлял Мата Шерфига торопить усталых собак.
Шерфиг знал – приближается ночь, значит, страхи еще больше сгустятся. Он не мог делить спальный мешок с врагом. Гуманнее было бы пристрелить лейтенанта…
И все же Шерфиг решил доставить Риттера в Ангмагсалик. Достаточно смертей. Как это ни странно, промышленник Шерфиг боялся смерти.
Ветер, дувший с полюса, сделал свое дело: снег плотно сбило, все гребни срезало, неровности занесло. Усталые собаки дико оглядывались на людей. На фоне неожиданных бледно-розовых облаков вдруг возникла, высветилась золотистая вершина, оконтуренная невидимым Солнцем. Снизу, на побережье, подошву горы обнимал белый туман, нанесенный с моря – там чернели промоины.
Совсем как возле Ангмагсалика, подумал Шерфиг: туман, а сверху невидимое Солнце. Только там, возле Ангмагсалика, чернеют каменные дома. Сколько раз он, Мат Шерфиг, ни подъезжал к Ангмагсалику, там всегда висел туман. Туман белый, сквозь него проступали черные постройки и скалы. Иногда в тумане выла эскимоска. Мерзкий холодок трогал кожу, вой эскимоски рвал сердце. Может, у нее утонул на рыбалке муж, может, она боялась, что полынью затянет льдом. Тогда душа утонувшего не сможет отправиться на запад. Своим горестным воем эскимоска отгоняла от полыньи Торнарсука.
Страх…
Впоследствии доктор Хэссоп не раз возвращался к этим страницам. Он считал: где-то здесь в душе Шерфига начался перелом, заставивший его изменить направления.
Не знаю. Иногда действия Шерфига были мне по душе.
Он, например, очень просто решил проблему безопасности. Когда немец указал вдаль: «Нунаксоа! Медведь!» – он сразу понял, что медведь послан ему самой судьбой. Сбросив лейтенанта с нарт, он тотчас устремился в погоню. И я понял Шерфига, как, впрочем, ощутил и чувства Риттера. Он один. Вокруг только холод. Упряжка удаляется. Он брошен? Совсем брошен? Датчанин бросил его замерзать?
Лейтенант Риттер внезапно оказался свободным, но, боюсь, эта мысль не принесла ему облегчения.
Он один. У него нет оружия, нет еды, нет собак. Он не в силах пересечь ледяную пустыню, он не в силах добраться ни до Ангмагсалика, ни до острова Сабин. Вряд ли горные стрелки хватятся его раньше, чем через сутки.
Страх…
Беллингер не скупился на убеждающие детали. Он и меня заставил задохнуться от отвращения: ведь,
…По дну затененной долины растекался белесоватый мороз. Тысячи иголочек, как шампанское, кололи ноздри.
«Я ничего не вижу», – прохрипел Риттер.
«А тебе и не надо ничего видеть, – прохрипел в ответ датчанин. – Теперь я твой поводырь. Тебе придется терпеть. Потом еще с твоих ладоней клочьями слезет кожа – печень медведя перенасыщена витаминами. Но это не навсегда. Ты убил Финна и эскимосов – это навсегда. А твоя слепота не навсегда, тебе придется терпеть».
Страх…
Ледяные кристаллики медленно падали с низкого неба, скапливались на плечах, в каждом сгибе одежды. Их призрачный блеск утомлял глаза, воздух сиял, как радуга. Но не меньше, чем этот тусклый блеск, Мата Шерфига мучила ненависть. Она усилилась, когда он прочел отобранное у Риттера письмо, которое лейтенант адресовал в Берлин – в город, в котором Шерфиг никогда не был, но в котором, без всякого сомнения, бывал в свое время Рик Финн.
«Герхильд, – писал Риттер своей жене. – Север мне по душе. Это мой край. А мои друзья – бывалые люди. Некоторые из них ходили по скалам Шпицбергена еще до войны. Так что, когда ты получишь письмо, знай: я не один, меня окружают крепкие верные люди. Мы питаемся кашей и бобами, черным хлебом и пеммиканом – у нас достаточно сил. Ты знаешь, я всегда хотел быть сильным, прямым, и чтобы кулаки у меня были тяжелые, и чтобы я мог объясняться на двух-трех языках. Так вот, Герхильд, я силен и прям, и кулаки у меня тяжелые, и я свободно изъясняюсь с любой миссис Хансен. Почему-то в Дании, – писал лейтенант, – большинство миссис – Хансены… А еще здесь любят свечи, здесь много свечей. Есть круглые, есть витые, есть плоские, как блюдца, есть здоровенные, как поленья – какие угодно, Герхильд! Как только закончится война…»
Лейтенант Риттер не знал, что для него война уже закончилась.
Этого, правда, не знал и Мат Шерфиг, лежащий в спальном мешке рядом с полуослепшим, сгорающим в жару лейтенантом. Немец стонал, от него несло жаром и ненавистью. Проще было убить его, подумал Шерфиг.
Яркая звезда – Тяги-су, Большой гвоздь, ее еще называют Полярной, – пылала над людьми, сжигаемыми ненавистью. Мат Шерфиг понимал всю условность сравнений, но звезда Тиги-су действительно казалась ему гвоздем, намертво пришпилившим к гренландскому леднику и собак, и его самого, и лейтенанта Риттера.
Я насторожился.
Шорох и скрип… Так может скользнуть подошва по бетону… Опять шорох… И тишина.
Я не стал терять время.
Тяжелая папка аккуратно легла в сейф на положенное ей место, массивная дверца сейфа захлопнулась.
Выключив потайной фонарь, я бесшумно подошел к открытому окну и всмотрелся.
Смутная тьма дубов… Я ничего не видел…
Но снова шорох. И снова тишина.
Я не верю тишине. Самое худшее всегда происходит в тиши, незаметно.