Записки рецидивиста
Шрифт:
— Те санитары, что у тебя, сволочи. Ты поговори с Колей Омским, он мужик вроде с понятием.
В обед я изложил Коле свое намерение, он только спросил:
— А с ней ты говорил?
— Да. Она согласна.
— Хорошо. Я вам открою одиночную камеру, она пустая сейчас.
После обеда я попросил своих санитаров разрешить мне помочь Коле по уборке территории. Коля подтвердил им свою просьбу. Санитары меня отпустили. Коля открыл одиночку, я вошел в нее. Минут через пять пришла и Надя. Прикрыв дверь, Коля ушел. Мы с Надей разделись, легли на кровать, накрылись простыней. Я целовал могучие Надины груди, губы, шею, а потом
Как-то Надя призналась мне:
— Ты знаешь, Дима, я к тебе уже так привыкла. Проснусь ночью в палате, щупаю рукой, думаю, что ты рядом. Открою глаза, а тебя нет. Мне аж дурно делается, и не могу уснуть до утра, все жду той минуты, чтобы обнять тебя и поцеловать. До чего ты влез мне в душу.
— Эх ты, моя певица, Лолита Торрес, — ответил я.
Наша любовь длилась почти год. Врач меня часто прослушивал, спрашивал:
— Голова не болит?
— Иногда стреляет в голову сильно. Несколько дней ничего, а потом как начнется, — «косил» я.
Вот и Надю мою отправили этапом в лагерь, остался я один. Сокамерники мои тоже почти все поменялись, от бывшего генералитета и следа не осталось. Остались только угрюмый шизофреник лейтенант Шмидт да идиот революционер-марксист. Пополнение в камеру прибыло, но одна шалупень, спекулянты и взяточники: хирург-взяточник из Алмалыка, директор-взяточник из Ферганы, причем все спитые алкоголики и вольтанувшиеся на этой почве. Ну о каких «серьезных» революционных делах можно с ними говорить?
Поскольку мы все канали по графе «дураки», то поэтому, а может, для этого, нам всем делали уколы сульфазина. Более пренеприятнейшего укола я не получал в жизни. Сульфазин затормаживает человека, почти парализует, температура подскакивает под сорок, человека трясет, как в лихорадке.
Да и сама процедура введения больным сульфазина больше напоминает сцены из фильмов ужаса. Открывается дверь камеры, заходит медсестра Сульфазина Павловна, такую кликуху ей дали зеки, а с ней три санитара-амбала. Один мордоворот держит ящичек с лекарствами, двое ждут команды, как львы, готовые к прыжку.
Сульфазина Павловна, молодая еще женщина, но с мордой старухи Шапокляк, медленно набирает в шприц сульфазин на глазах у жертв. Зеки сидят на кроватях затаив дыхание, молчат и обреченно смотрят на шприц, как загипнотизированные. Набрав шприц, медсестра резким взмахом руки в сторону облюбованной жертвы выкрикивает:
— Вот этот!
Санитары кидаются, хватают больного, связывают. Тот орет не своим голосом. Сестра всаживает иглу шприца несчастному в задницу. Потом санитары его отвязывают, кидают на кровать. А Сульфазина Павловна готовит заряд для задницы очередной жертвы. И снова взмах руки, шум, гам в камере — и тишина. И так продолжается до тех пор, пока в камере не останется ни одной раненой жопы. Сатрапы уходят, а мы лежим на кроватях, остекленело смотрим друг на друга, нас трясет, корежит. Потом все проходит.
Наступила осень, с деревьев падали желтые листья. Как-то днем четверо наших
— Ну, козлы! Вот вы где попались мне! Полетят сейчас клочки по закоулочкам!
С выпученными от ужаса глазами санитары какое-то мгновение смотрели на меня. Потом, как по команде, кинулись бежать. Вмиг перескочили высокие ворота, даже колючую проволоку не задели, что в тридцати сантиметрах проходила над воротами. А я подскочил к столу и со всей масти рубанул по нему топором, затем сел на лавочку.
Наступила тишина, только где-то через полчаса открылась маленькая дверь в железных воротах, и появился главный врач больницы. Он спросил:
— Ну что, Дим Димыч, ты успокоился?
— Я и был спокоен. Это я, гражданин доктор, их попугать решил в воспитательных целях. Помните, когда они впятером меня били, какими храбрыми были. Вот и решил я проверить, какие они герои.
Врач засмеялся, сказал:
— Пойдемте со мной, Пономарев.
Как томагавк, я швырнул топор на кучу угля и пошел за доктором. За мной, как эскорт, пристроились два солдата с автоматами, капитан ДПНК и санитары. Доктор завел меня в одиночную камеру и сказал:
— Теперь будешь один сидеть. С Ташли из института скоро профессор приедет, даст заключение, и тебя на суд повезут.
Доктор вышел, камеру закрыли и три месяца меня никуда не выпускали, кроме как на прогулку. Приехал профессор, просмотрел историю болезни, побеседовал со мной, сказал:
— Да, убийство вы совершили не умышленно. Суд должен на это обратить внимание. Я дал заключение, что в момент совершения преступления вы были невменяемы.
После уезда профессора меня отправили сначала в лагерь, а потом в тюрьму. Приезжал следователь-узбек, разговаривал со мной. Через месяц пришло обвинительное заключение, и меня отправили снова в лагерь на суд. Это была у меня пятая по счету «дыба». Прокурор запросил пятнадцать лет. Мне дали последнее слово, отказался от него. Что я мог этим фундукам доказать? Бесполезно.
Суд ушел на совещание. Часа два не было, потом пришли, сели за стол. Судья, пожилой узбек, налил в пиалу чай из чайника, пополоскал во рту, поднял край красной скатерти и выплюнул под стол. Достал из кармана маленький деревянный кувшинчик «насковак», насыпал из него на ладонь насвай (наркотическое вещество) и кинул под язык. Потом взял в руки приговор и начал медленно читать на ломаном русском языке. Кое-что я понимал, кое-что нет. Но главное понял: мне округляют все сроки и делают пятнадцать лет, из них пять лет тюремного режима, а для полного счастья добавляют к пятнадцати еще пять лет ссылки в северные края. А я подумал: «Все, Дим Димыч, век тебе свободы теперь не видать. Это конец. Такую „катушку отмотать“ вряд ли удастся, если учесть, что почти червонец я и так из тюрем не вылазил за свою короткую жизнь».