Записки санитара морга

Ульянов Артемий

– Ты не забывай. У пальмы тоже кашляй, – на одной ноте сказал он. Ни на выговор, ни даже на нотку осуждения сил у него не было.

Мы помолчали, сидя в обнимку на диване.

– А кто самый главный на свете врач? – вдруг спросил он спустя пару минут, словно очнувшись.

– Хирург, – сказал я не задумываясь.

– А не зубник?

– Хирург, – настойчиво повторил я.

– Ты мой ангел, – все так же равнодушно пробубнил Герасимыч. – А почему хирург?

– Он видит, что у людей внутри. И знает лучше всех про болезни.

– Не, про болезни лучше знает патологоанатом. Эти – лучшие диагносты. Да толку-то… – к моему немалому удивлению, возразил Шабаев.

– Патолатам? Это

кто? – оживился я, задрав башку и глядя на доктора из-под его руки.

– Па-то-ло-го-ана-том, – медленно произнес Николай Герасимович. – Это такой врач. Когда человек умирает, он мертвеца берет, разрезает и смотрит, что там с ним такое произошло. И так постоянно, каждый день. Почти, как у нас. Только у нас живые. А поэтому нервы…

– Понятно, – кивнул я, впечатленный его ответом, и поближе прижался к нему.

– Может, ты яблоко хочешь?

– Нет, большое спасибо.

– А чего ж ты хочешь, чудо мое? – спросил он.

Собираясь сказать «ничего», я вдруг понял, что сама судьба протягивает мне руку помощи. Сглотнув от неожиданности, я, как бы между прочим, сказал:

– На операцию посмотреть хочу.

– Да? – рассеянно промямлил Шабаев. – Ну, как-нибудь… возьму.

– Когда? – восторженно пискнул я, дернувшись всем телом.

– Посмотрим, – ответил Герасимыч сквозь протяжный зевок. – Беги, давай, к себе в палату. Тебе уже кашлять пора, – усмехнулся он, легонько шлепнув меня по заднице рукой, спасшей сегодня чью-то жизнь.

– Спасибо! – почти выкрикнул я и выскочил из кабинета словно ошпаренный. Чувство стремительно добытой победы, знакомое лишь великим триумфаторам, пьянило меня. Сообразив, что одного «спасибо» за все мое нежданное счастье Шабаеву будет мало, я опрометью бросился назад. Высунув голову из-за двери, выпалил «спасибо, Николай Герасимович». И добавив еще одну благодарность вздрогнувшему от неожиданности Шабаеву, стремглав бросился в палату.

В тот вечер я уснул раньше обычного, что нередко бывает с детьми от переизбытка чувств. Утром, второпях запихнув в себя завтрак, вприпрыжку кинулся к дверям оперблока, словно меня там уже ждал Герасимов и кто-нибудь из первых лиц государства. Пару часов промаявшись томительным ожиданием, все-таки дождался каталку с больным, увидев которую обмер от предвкушения. Но сестры, везущие ее, даже не взглянули на меня. Когда появился Шабаев, моя надежда воспряла с новой силой.

– Николай Герасимович, уже идти? – спросил я дрожащим голосом.

– Куда? – удивился тот, не сбавляя шага.

– На операцию, – понуро сказал я, понимая, что сегодня в оперблок я не попаду.

– Потом, потом, – отмахнулся хирург.

И скрылся за неприступными дверями.

Я, конечно, расстроился, но веры в благополучный исход не потерял. «Это потому, что я кашлял и обманывал его. Вот он и обиделся». Неприкаянно пошатавшись по отделению, ближе к вечеру вновь атаковал Герасимыча.

– Николай Гераси… – начал было я.

– Возьму я тебя, возьму, – опередил меня врач.

– А когда?

Но Шабаев не ответил, скрывшись в своем кабинете. С этого момента вечер превратился для меня в ожидание завтрашнего дня.

На следующий день ситуация повторилась почти в точности, обронив в меня семя тяжелого сомнения. Я даже чуток всплакнул, но увидев невесту Галю, взял себя в руки. И снова стал ждать утра. Новый день не отличался от предыдущего. Шабаев отмахивался от меня, и никто, кроме него, не знал, что вопрос о моем присутствии в операционной был уже решен самым положительным образом. Сомнение мое грозилось превратиться в отчаяние. Но я все никак не желал верить, что не увижу то, что внутри людей. Сидя на своей кровати, обхватив голову руками, думал, что мне делать. Когда вечером пришла мама,

старался выглядеть веселым. Когда она ушла, вновь погрузился в раздумья. И лишь когда стали слипаться глаза, принял решение. Оно было смелым, рискованным и единственно возможным. День выписки стремительно надвигался на меня с тех пор, как я перестал кашлять, чтобы не навлечь на себя гнев Шабаева. Медлить больше было нельзя.

Поутру я уже поджидал заведующего у входа в отделение.

– Николай Герасимович, – смиренно начал я елейным голосом. И так же смиренно добавил: – Нехорошо обманывать.

– Доброе утро, юноша, – ответил доктор, остановившись. – Что случилось?

– Вы сказали, что возьмете меня на операцию. И не берете, – пояснил, опустив глаза. – Обманываете, – обвиняюще взглянул я на него исподлобья.

– Ах ты, ангел бесстыжий, – усмехнулся Шабаев. – Ладно, пойдем со мной, не отставай только.

Не чувствуя под собой ног, я бросился за ним, стараясь не обгонять. Предчувствие одного из самых значимых и необычных моментов жизни кипело во мне, заставляя тихонько дрыгать ногами. До операции было еще далеко, но я уже понимал, что мне дадут маску, колпак и халат, какие носят настоящие врачи. При этом я знал слово «скальпель» и почти ничем не отличался от настоящего хирурга. Разве что ростом.

Не успел я толком посмаковать скорое появление хирургических атрибутов, как на меня сменилось новое открытие. Я вдруг явственно понял, что скорее всего являюсь единственным четырехлетним жителем Земли, который будет присутствовать на операции наравне с докторами, а не лежа на хирургическом столе. Единственным! Осознать это было непросто. Все мои жизненные ориентиры пошатнулись. Незыблемыми оставались лишь родители да квартира на Карла Либкнехта.

Следующий час, а может, и больше, я провел в кабинете Шабаева, всеми силами стараясь скрыть небывалое волнение. Оно то разливалось внутри холодной волной, заставляя замирать каждой клеткой детского тельца, то кололо раскаленным жалом, отчего я вскакивал с дивана, переминаясь с ноги на ногу. Время тянулось неимоверно медленно, закручивая пружину ожидания того величественного момента, когда я, вместе с настоящим хирургом, смогу заглянуть в глубь человеческого естества.

Николай Герасимович то входил, то выходил из кабинета, возвращаясь с другими врачами, отрывисто говорил по телефону, углублялся в больничную историю болезни… И совершенно не обращал на меня внимания. Наконец-то, дважды крутанув диск аппарата, сказал: «Пусть Маринка зайдет».

Вскоре появилась Марина, толстая медсестра, при встрече называвшая меня «пупсиком».

– Мариша, одень-ка ангела нашего, он у нас в операционную пойдет, – между делом сказал ей Шабаев, просматривая рентгеновские снимки.

– Николай Герасимович? – удивленно вскинула она брови.

– Ну, найдите там ему чего-нибудь… Может, врачом будет.

– Ладно, – растерянно согласилась сестра. – Пойдем, пупсик.

Взяв в пухлую теплую ладонь мою влажную от волнения руку, она повела меня к оперблоку, перед закрытыми дверями которого я провел столько часов. Теперь же они растворились передо мной, пропуская в запретное для посторонних царство, где Николай Герасимович Шабаев дарил жизни своими большими уверенными руками. Я увидел санитарный отсек, с раковинами, стопками алюминиевых биксов и тележками с инструментами, накрытыми материей, рыжей от частой стерилизации. Усадив меня на крутящуюся табуретку, она велела мне ждать. Вцепившись непослушными пальцами в края круглого сиденья, впился взглядом в створку следующей двери, за которой меня ждал стерильный мир операционной. Сердце мое колотилось все сильнее и сильнее, но страха я не чувствовал. Лишь запредельный восторг и чувство гордости за свою победу…