Записки следователя (изд.1966)
Шрифт:
— Сколько ему лет?
— Двадцать три.
— Фотография у вас есть?
Через час фотография лежала на столе у Васильева. Еще через час две домработницы и актриса были в угрозыске. Каждой было предъявлено десять фотографий, каждая уверенно выбрала фотографию Пантелеева.
Сомнений не было: выгнанный из ГПУ сотрудник стал бандитом. Узнали адрес. Поехали к Пантелееву. Дома оказались только Лёнина мать и сестра. Они сказали, что уже несколько месяцев Леня не приходит домой. Почему не заявляли? Потому, что он им прислал письмо, предупредил, чтобы они не волновались. Письмо сохранилось? Да, конечно. Сличили почерк письма и почерк записки, оставленной Ростовцеву. Рука была несомненно одна.
— А что делал Пантелеев после увольнения из ГПУ?
— Ходил на биржу труда. Целые дни там просиживал.
Поехали на биржу труда. Да, Леонид Пантелеев был зарегистрирован. Квалификации не имеет. Очередь до сих пор не дошла.
Вечером Васильев долго сидел у себя в кабинете и смотрел на фотографию. Ничего зверского не было у Пантелеева в лице. Как и почему
Васильев долго смотрел на фотографию, тщательно запоминал лицо. Известно очень немного, но все-таки кое-что известно. Так или иначе, поединок может начаться.
Слухи, пожалуй, не менее быстрое средство информации, чем, скажем, газеты и радио. Слухи распространяются быстро и никогда не забываются. В газете и в радиопередаче всегда одному интересен один материал, а другой скучен, другому интересен именно второй, а скучен первый. Слух интересен всем. Неинтересный слух умирает сразу же, при первой или второй передаче. Зато интересный облетает город молниеносно. Через два-три месяца после того, как Пантелеев согласился на предложение Раева и Осипова, о нем говорил уже весь Петроград. В чем был секрет его популярности? Ведь, в сущности, Пантелеев был такой же грабитель, как и многие другие, которые жили и умерли в безвестности. То, что он не убивал, не пытал, вообще не зверствовал, само по себе не могло сделать его популярным. Дело, кажется нам, было именно в тех характерных для эпохи конфликтах и настроениях, о которых мы уже говорили. Снова торжествовало богатство, как оно торжествовало прежде. Но прежде за ним стояла тысячелетняя традиция, и многие по привычке, по некультурности, по отсутствию умения самостоятельно мыслить действительно верили, что помещик имеет право на землю, которой он владеет, а фабрикант— на принадлежащую ему фабрику. Эту веру начисто сняла революция. И вдруг появились снова хоть небольшие, но все-таки частные фабрики, магазины, мастерские, появились самоуверенные, убежденные в законности своего богатства богачи. Все было объяснено народу. Но одно дело — понять объяснение, совсем другое дело — стать хозяином своих чувств. Как все быстро разбогатевшие люди, нэпманы не верили в прочность своего богатства и пытались выжать из мастерской или магазина все, что можно, и как можно скорее. Они раздражали своей самоуверенностью, своей некультурностью и хамством. Даже те люди, которые понимали всю государственную мудрость нэпа, не испытывали к нэпманам никакой симпатии. Словом, была создана почва для легенды о благородном разбойнике, который грабит самоуверенных, наглых нэпманов и отдает неправедно нажитые ими деньги нуждающимся. От Пантелеева требовалось очень немногое: только не зверствовать, не убивать, может быть, раз-другой шутливо и вежливо поговорить с тем, кого он грабит. Слухи раздували каждый случай ограбления, добавляли к нему тысячи подробностей, наделяли Пантелеева и рыцарской вежливостью, и юмором, и благородством, которые на самом деле были ему совсем не свойственны.
Впрочем, в начале своей уголовной карьеры Пантелеев был действительно не жесток. Кроме того, он был очень уверен в себе и спокоен. Это позволяло ему и пошутить во время грабежа, и вежливо раскланяться с хозяевами, покидая ограбленную квартиру. Но все это было только первые несколько месяцев. Дальше вступал в действие железный закон моральной деградации преступника. Если преступник шел на преступление просто ради того, чтобы хорошо пожить и разбогатеть, то он мог быть добрым или злым, вежливым или грубым, но в конце концов неизбежно брали верх худшие его человеческие качества.
Итак, при каждом грабеже Ленька Пантелеев называл себя. Слухи о нем шли по Петрограду. Первыми, кто подхватывал и без конца обсуждал эти слухи, были уголовники. Какие бы плохие люди ни были воры, грабители, убийцы, все равно в глубине души их непременно мучат презрение и ненависть, которыми они окружены со стороны нормальных людей. Уголовники первыми подхватывали и распространяли легенды о благородном грабителе Пантелееве. Хваля eFO, они хвалили себя. Значит, не все преступники заслуживают осуждения. Значит, может быть, и я не такой уж плохой человек. Может быть, и обо мне скажут доброе слово.
А сам Пантелеев чувствовал себя плохо. Конечно, его популярность давала ему некоторые преимущества. Достаточно ему было себя назвать, чтобы хозяева переставали сопротивляться и чуть ли не на блюдечке подносили ему ключи от шкафа и ящиков. Но больше, пожалуй, популярность приносила ему вреда. Конечно, в ГПУ и угрозыске знали его фамилию, наверное раздобыли его фотографию. Конечно, все его бывшие товарищи по работе и просто знакомые знали, что он стал бандитом. Когда бы он ни шел по улице, каждую секунду он мог встретиться с человеком, знающим его. Опасность шла за ним по пятам. Он не мог зайти к матери, потому что за ней, конечно, следят. К счастью, никому никогда, в том числе и матери, он не говорил о своей любимой женщине. Иногда он решался навестить ее, и то понимая, что может поставить ее под удар. Кто-кто, а он-то уж знал хорошо, что слухи о верном товариществе преступников выдуманы авторами плохих уголовных романов. На самом деле преступники— люди морально опустившиеся, и дружба их жива, пока не грозит опасность и нечего
Должно быть у человека место, где он может чувствовать себя спокойно. У Пантелеева такого места не было. В любом притоне любой мог пойти и сказать ближайшему милиционеру: вот адрес, где сейчас Пантелеев. Опасность окружала со всех сторон. Опасность не давала ни секунды отдыха. Он спал вполглаза, каждую секунду готовый схватиться за револьвер. Его окружали не воображаемые опасности, а опасности настоящие. Его действительно мог погубить в любую минуту случай или предательство. Казалось, поэтому он должен быть всегда настороже, всегда готов к сопротивлению или бегству. Но именно в это время он начал пить. У него не выдерживали нервы, он должен был хоть на несколько часов отвлечься от этого страшного чувства непрестанно подстерегающей опасности. Во сне ему виделась кошка, которая глядит белыми сверкающими глазами и готовится на него прыгнуть. Это была необыкновенная кошка. Удивительная ярость была у нее в глазах и удивительная сила угадывалась в теле, приготовившемся к прыжку. Он просыпался и хватался за револьвер. Кругом было тихо и спокойно. Можно было еще поспать, но заснуть он не мог. Он ворочался, прислушивался. Дом был полон подозрительных шорохов. Казалось, кто-то шепчется под дверью. Он засыпал, когда начинало светать.
Все пока складывалось необыкновенно благополучно.
Грабежи проходили легко и спокойно. Его имя само предупреждало сопротивление. Он не встречал никого из людей, которые знали его в лицо. Уголовники не продавали его. Они были суеверны и верили в необыкновенную его удачливость. Кроме того, за все услуги, которые ему оказывали, он платил очень щедро. Предавать его было пока невыгодно. Он знал, что, когда это станет выгодным, его предадут сразу же.
Он только делал вид, что сам верит в свою счастливую звезду. На самом деле он знал, что если пока обстоятельства складываются для него счастливо, то это просто случай и непременно после стольких удач будет хоть одна, хоть маленькая, но неудача. И действительно, неудача пришла.
Втроем они «брали» квартиру на Мойке. Все было как обычно. Наводчица сообщила план квартиры, сказала, где лежат ценности, сказала, когда хозяев не будет дома, и подсказала предлог, с которым прийти, чтобы домработница открыла дверь. Как обычно, домработницу связали, заткнули рот, быстро сложили ценности в чемоданчик и вышли. Квартира была на четвертом этаже, и вот, пока они быстро спускались по лестнице, домработница каким-то образом развязалась. То ли она сумела перетереть веревку, то ли, может быть, они небрежно завязали узлы, так или иначе, но, когда они вышли на набережную Мойки, а в это время в расположенном неподалеку бывшем дворце Юсупова кончился какой-то вечер и на набережной было много народа, из окна четвертого этажа вылетело стекло, и в оконную раму высунулась домработница, которая громко кричала: «Держите, грабители, Пантелеев!» Тут нужна была выдержка, надо было начать тоже кричать «держите» или спрашивать у прохожих: «Где, где они?», но Гавриков не выдержал и бросился бежать. Тогда побежали и остальные двое. Среди людей, вышедших из юсуповского дворца, было несколько командиров. Они начали стрелять вслед бегущим. Пантелеев передал чемоданчик с драгоценностями Гаврикову, вынул два нагана и стал отстреливаться. Несколько командиров, не испугавшись, побежали за бандитами. Толпа рассеялась по подворотням, чтобы укрыться от пуль. Бандиты, пригибаясь, перебежали через мосг. Кругом раздавались свистки. Очевидно, отовсюду спешили милиционеры, вызывая подмогу. Бандиты свернули в темный переулочек. Пантелеев уже знал, что он ранен, но считал, что сейчас говорить об этом бессмысленно. Рана была, наверно, не опасная, но кровь шла сильно. Пуля пробила мякоть левой руки. Гавриков знал в переулке проходной двор, которым можно было прямо пройти на Исаакиевскую площадь. Они нырнули в подворотню. Погоня пробежала мимо. Бандиты тихо прошли проходным двором, задержались немного у подворотни и огляделись. Площадь была пуста. Погоня или вернулась обратно — обыскивать подворотни и дворы, или ушла дальше. Пантелеев, высунув голову, долго оглядывался вокруг. Было пусто и тихо. Даже милиционера, который обычно стоял на углу, не было. Он, наверно, присоединился к погоне. Трое осторожно вышли на площадь. Они не знали, что несчастная случайность, которой все время ждал Пантелеев, уже произошла.
В то время, когда бандиты не торопясь шли проходным двором, на площади сидел на скамейке молодой сотрудник угрозыска, только недавно принятый на работу и пока еще ничем себя не зарекомендовавший. Фамилия его была Строев, и работа в угрозыске не была для него главным в жизни делом. Он поступил туда, просто чтобы где-нибудь работать, пока его не возьмут на работу в цирк. Он мечтал стать акробатом. Он и стал им вскоре и о своей розыскной работе вспоминает только как о коротеньком переходе от безработицы к любимому цирковому искусству. Но человек он был добросовестный и азартный. Мимо него пробежала погоня, спросила его, не видел ли он Пантелеева и еще двух человек. Он их не видел. Погоня побежала дальше. Все стихло. Строев сидел в сквере на скамеечке и курил папиросу. Вдруг он заметил, что из подворотни, тщательно оглядевшись, вышли три человека и пошли по улице Гоголя к Невскому.