Записки социалиста-революционера (Книга 1)
Шрифт:
Я, правда, приехал в Москву уже после ликвидации Астыревского кружка, но наткнулся на живые следы его работы. "Письма к голодающим крестьянам", например, прежде напечатания в типографии петербургских народовольцев, неоднократно оттискивались на гектографе. Была проделана огромная работа собирания крестьянских адресов. Масса молодежи работала над этим собиранием и над рассылкой. Каждый должен был рассылать их не десятками, а сотнями. Надписывали адреса, клеили марки, рассовывали по почтовым ящикам, не более, как по два - по три в один, чтобы не обратить внимания на одинаковость почерка на конверте. Выезжали на ближайшие станции в подмосковных местах и рассовывали там. По-видимому, крупную роль в организации всей этой техники играл кружок Чаусова и Мягковых, который при мне уже крепко сидел за тюремной решеткой. Стоит отметить, что "Письма старого друга" для гектографа переписывала своей {158} рукой Е. Д. Кускова, захваченная общим "поветрием". Голод и эпидемии вызвали колоссальную тягу к
Теоретическим главой московского марксизма был тогда Иосиф Давыдов позднее отступивший от него и ушедший к философским "идеалистам". Его правой рукой был очень способный адвокат Рязанов (это была его настоящая фамилия - не следует смешивать его с
И. Гольдендахом, известным по его литературному псевдониму "Рязанов"). Та "тетенька", с которой я столкнулся при ведении кружков курсисток, была родная сестра Давыдова, бывшая замужем за Рязановым. Быть может, еще более важную роль для укрепления в Москве марксизма сыграл Мицкевич, с которым, однако, мы почти не сталкивались: он был занят в других сферах, он проникал в рабочие кварталы. Более эпизодически выступал Винокуров. Наезжал из Орла статистик П. П. Румянцев, впоследствии - убежденный карьерист, а тогда такой же марксист. Затем стали появляться уже и другие фигуры, напр., Финна-Енотаевского и еще кого-то. Для студенческой молодежи ощутительнее всего было влияние Рязанова. Вокруг него всегда группировался кружок людей, усиленно переводивших на русский язык {159} всевозможные мелкие немецкие марксисткие брошюры и статьи, особенно из "Аrbeiterbibliothek" Макса Шипеля, и из журнала Каутского "Die nеuе Zеit".
Рязанов был резкий, упорный, догматический и весьма уверенный в себе человек, усердный спорщик и пропагандист, довольно искусный диалектик и неутомимый полемист. Он охотно и часто выступал публично; в речах любил озадачивать парадоксами и заострять свои положения, чтобы глубже врезать их в сознание слушающих. Как сейчас помню, например, один "Татьянин день" в огромном зале ресторана, битком набитом уже слегка подгулявшим студенчеством. Были случайные почетные гости из Петербурга, - в их числе профессор Н. И. Кареев. Были ораторы, влезавшие на стол и расточавшие свое красноречие; среди них был Плевако, рассыпавшийся какой-то узорной и пустопорожней словесной славянской вязью. Все это, может быть, было интересно для самих лицедействующих; может быть, это льстило и среднему подвыпившему студенту, с которым на праздник университета спешили "родными счесться" тузы профессуры, адвокатуры и т. п.; всем им равно усердно аплодировали; но нам, трезвым, все это было скучно и противно. Разочаровал нас и Кареев, который что-то очень долго размазывал каким-то, как нам показалось, елейным тоном и медовым голосом об идеях, идейности и т. п., не идя дальше неопределенных общих мест. Едва успел слезть со стола Кареев, как наш Рязанов встрепенулся, словно боевой конь, заслышавший трубный звук. Он выступил вперед и холодно-саркастическим, мефистофельским тоном заговорил: - "Нам много толковали сейчас об идейности и идеях" - начал он: "но что такое идеи? что такое идейность? в чем она?
{160} Разве для всех она в одном и том же? Увы! Это далеко не так. Когда-то, правда, в человеческом обществе была большая однородность идей это тогда, когда однородно было самое общество. Но вот развилось разделение труда; а разделение труда стало фундаментом разделения идей. Не идейность, а хозяйство двигало историю. Движение идей - это только игра теней, отбрасываемых от себя настоящими вещами. Взывать к идейности - это значит беспомощно апеллировать к царству теней. Нам говорили о торжестве в личности сознательного начала. Но что такое сознание? Простой эпифеномен, побочный, не имеющий значения продукт истинного, основного процесса. Резкий переход от тепла к холоду сопровождается сознанием; медленный и постепенный не ощущается нами и не передается в сознании. Вот и все. Чрез сознание думать произвести какие-либо перевороты - это значит мыслить кверху ногами. Индивидуальное сознание вообще случайно и неважно; когда же в нем проявляется классовое сознание, то это значительно, как симптом глубоких социально-экономических изменений; но тоже не более, как симптом. Итак, отвергнем эти пустопорожние обращения к нашей идейности и сознательности, эти, поистине, "письма без адреса", эти "удары шпагой по воде, нелепые, как нелепы стремления взять в плен человеческую тень". И т. д., и т. д.
– Это был его обычный жанр, - закутаться в красивую демоническую тогу "духа отрицанья, духа сомненья", с высоты недосягаемого величия презрительно любующегося грешною землей...
Вспоминаются мне и типичные, устраивавшиеся еn grаnd студенческие вечеринки. Вот, например, одна из них. В обширном здании какой-то из частных {161}
Все удаляются в одном и том же направлении, иногда в сопровождении услужливого чичероне. Если вы удостоились попасть в число этих избранных, вы отправляетесь тою же дорогой. Вас проводят какими-то коридорами, иногда чуть не катакомбами к какой-нибудь отдаленной заветной двери. Она либо охраняется извне, либо заперта извнутри и открывается лишь на условный стук, словом, с виду - тщательнейший отбор "посвященных". Но все это, конечно, одна видимость, отбор случаен, и попасть "туда", при желании, ровно ничего не стоит; все "заставы", в сущности, существуют только для "пущей важности". Иногда заинтересованные поочередным таинственным исчезновением целого ряда лиц, "простые смертные" присматриваются к их аллюрам и направляются по их стопам; обиженные "объяснения" с охранителями дверей, воззвание к чувству товарищества - и застава форсирована... За заветною дверью оказывается загроможденный сваленными партами класс; он уже набит почти битком; холодно, темно. Добывается "освещение", в виде стеаринового огарка: при его тусклом мерцании комната принимает таинственно-романтический вид. Все условия налицо, чтобы программа {162} вечеринки была полна, ибо настоящая вечеринка - это непременно "вечеринка с разговорами"...
Застрельщиком "разговоров", непременным членом таких собраний является, конечно, марксист. Он - последняя новость политического сезона. Он громогласно заявляет, что все старые направления умерли, что только по недоразумению они иногда считают себя живыми; что "последние могикане", выходцы из сданного в архив истории прошлого, смешны и жалки в своих немощных стараниях "гальванизировать труп". Марксист - кандидат в единственные наследники исторического "выморочного имущества", оставшегося от прежних партий. Он входит твердой поступью и с места, в карьер предъявляет доказательства своих прав.
В "разговорах" становится привычным начинать танцевать от печки, т. е. от выступления застрельщика-марксиста. Самое выступление уже стереотипизировано. Он вынимает из бокового кармана маленькую записную книжечку, придвигает к себе единственный свечной огарок и открывает огонь. "Книжечка" - это настоящий кладезь походной марксистской премудрости. В ней - склад цифр, убивающих наповал все народнические предрассудки. ..
– Прежде всего я позволю себе дать слово голосу жизни, говорящему языком цифр. В таком-то году в России выплавлялось столько-то пудов чугуна. К такому-то году это количество возросло до такой-то цифры. Добыча каменного угля поднялась ... Оборот банков увеличился... валовое производство текстильной промышленности изменялось ...
И, проведя слушателей сквозь строй этих статистических параллелей, оратор победоносно заключал:
{163} - Из этих неумолимых цифр вы видите, вы, можно сказать, осязаете, что вопреки всем народническим ламентациям и фантазиям, опрокидывая их и безжалостно смеясь над ними, - капитализм в России раз-ви-ва-ет-ся! Община, артель, патриархальное сословное единство крестьянства - этот палладиум народничества - трещит по всем швам! Зато растет тот единственный элемент, на котором можно обосновать веру в будущее - промышленный пролетариат. К нему, и только к нему могут прилепиться те, кто не хочет загубить даром своих сил, безумно пытаясь плыть против течения истории. Давно пора вместо этого сказать капитализму: что делаешь, делай скорее. Только его дальнейшее развитие даст нам точку опоры для трезвой, серьезной борьбы. Мы можем спокойно выжидать результатов этого развития; время работает за нас. Кто ищет других путей, не найдет ничего, кроме утопий и авантюр: или террористических, или бунтарских, или политиканских, или, наконец, экономически-реакционных...
Перчатка брошена. Кто-нибудь ее поднимает - и начинаются бурные споры. Мы не чувствовали своих позиций сколько-нибудь существенно затронутыми обычной аргументацией марксистов. Она годилась против маниловского квази-народничества иных либералов и культурников, годилась против народничества Юзова, в лучшем случае - против иных узких и чрезмерно-категоричных формул Воронцова - "В. В." Но мы сами решительно отвергали все это. Мы не сомневались, что капитализм в России развивается; мы искали только типических национальных особенностей в характере этого развития. Не "быть или не быть" капитализму в России, {164} а как его встретить - вот как для нас ставился, в согласии с Михайловским, этот вопрос. Мы не сомневались и в распаде патриархальной деревни - но мы ставили вопрос, не пробудит ли этот распад дремлющего сознания деревни и не сплотит ли в сознательное единство все трудовые слои деревни. Мы провозглашали лозунг естественной солидарности городского пролетариата с самостоятельным тружеником-земледельцем деревни. И привычные выпады марксистов били мимо наших позиций.